Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
— Закрой рот! — скрипит зубами и еле-еле цедит буквы.
— Белый билет, откос от армии, — ухмыляюсь, — отца даже вспомнила. Твой отец…
— Закрой рот, я сказала.
— Не буду! — нахально огрызаюсь.
— … — сжимает кулачки и рычит очень сильно раздраженной, бешеной тигрицей.
— Все, что с ним произойдет, он выберет самостоятельно.
— Он не будет военным!
Нет, не будет. Об этом позабочусь сам.
— Не подсказывай ему.
— Да замолчи ты!
— Не собираюсь, Смирнова. Я давно тебя не видел. Молчал столько лет, — как будто бы измученно
Ее то не разговорить, то не заткнуть! Есть, правда, один действенный и проверенный неоднократно способ, но он сейчас совсем не к месту. Да и я побаиваюсь в кабинете Шепелевой по мордасам от Смирновой узенькой ладошкой получать.
— Собеседников достойных не встречал?
— По уму-разуму только ты мне подходила, — подкалываю специально и издевательски посмеиваюсь. — Односложные слова, простые предложения. Ты командовала — я выполнял. Мы идеальная пара! Такие, знаешь, блаженные, но с мизерным понятием о жизни.
— Какой же ты…
— Поговори со мной, — не реагирую на ее слова. — Просто поговори. Спокойно, с улыбкой, со слезами, с шутками или подколами. Предлагаю ослабить хватку. Юль, так ведь можно челюсть свернуть.
— Не надоело? — грубо огрызается.
— Нет.
— Не с кем, видимо, разговаривать? Заискиваешь? Клянчишь ласку и внимание? Ничем не смогу помочь. А как же эта Леся?
Отличное начало! Она то ли ехидничает, заводится и неприкрыто злится, то ли ревнует и размечает территорию, мол:
«Это все мое, чужие больше здесь не ходят, Святослав».
— Я хочу поговорить с тобой. А ты зачем-то цепляешь к нам чужого человека.
— Боже-Боже! — запустив руки себе в волосы, взъерошивает их, расчесывая и без того взлохмаченный пучок. — Хм-хм, ну что тебе сказать такого, чтобы ты отстал…
— Перестань. Этот вампиризм и грубость тебе совершенно не идут. Я помню другую Юлию Смирнову.
— Наверное, потому что я Красова, Мудрый. Стиль несколько преобразился, а сама носительница всех побрякушек приобрела такой вот сучий флер. А знаешь, что? — сильно задирает нос и до смертельной бледности поджимает губы.
— Нет, не знаю.
— Надоело это все. Я, может быть, стараюсь побыстрее отделаться от всего этого. Забыть, как страшный сон, и продолжать движение вперед, а ты сам не живешь, и другим мешаешь. Хотел фамилию для сына? Я ведь согласилась. Никто не знает, чего мне это будет стоить.
— Мне тоже, — влезаю в слишком эмоциональный женский монолог. — Тоже надоело слушать, как ты упираешься, как поносишь на чем свет стоит все то, что было хорошего, как вырываешь с корнем из памяти эпизоды с моим участием, как отнекиваешься от чувств, как строишь из себя благочестивую жену, которая чтит супружеский долг и честь, при этом…
— Не можешь не перебивать, да? Решил напомнить?
— Не могу. И да! Решил напомнить. Ты ведь не призналась муженьку? Не сказала Котеньке, как провела один погожий день на той старой речке? Под носом у своих родителей ты была со мной и ни черта тебя в тот момент не смущало. Наверное, простила все? Потом, правда, внезапно горечь заступила. Там я сам, конечно,
А настроение, е. ать, меняется, как ветер в нашей ровной местности. Только вроде было все спокойно, как на тебе — сносящий с ног ураган, суровая пурга, звенящая по перепонкам гололедица молниеносно раздувают щеки, разрывая собственные ноздри, разнося все то, что не пришпилено, по разным плоскостям.
— Что? Что я должна была сказать?
— О том, что было, — убавляю звук и пришепетываю. — Помнишь?
— Зачем?
— Это правильно, верно, разумно, — погромче и увереннее обоснование преподношу. — Ты врешь любимому муженьку.
— Замолчи!
Она ровняется со мной, окидывает весьма пренебрежительным взглядом весь образ и мою фигуру, как будто что-то там прикидывает, где-то сильно выступающее подгибает, что-то подрезает, к чему-то что-то нарочно подгоняет, а удовлетворившись результатом, немного отклоняется, чтобы на свое творение со стороны непринужденно посмотреть.
— Это ведь шантаж, Мудрый?
— Господь с тобой, — округляю бельма.
— Не сказала и не скажу. Это не то, чем стоит женщине гордиться.
— Тебе лучше знать. Как думаешь, а пидор что-то чувствует? Понимает, что это все из-за жалости. Ваша «сюпрюжеская» жизнь — сплошной обман. Такой себе законный фиктивный брак. Юлька, остановись, пока не стало поздно.
— Замолчи!
— Блин, блин, наверное, ошибся. Из-за благодарности. Из чувства долбаной признательности. Или потому, что ты внезапно потеряла гордость. Вот! — рукой указываю на пространство между нами, пальцами поглядываю в пол. — Возьми, подними ее. Не твоя ли?
— Он не пидор! — почти наскакивает на меня. — А ты… Ты… — да ее сейчас родимец хватит. — Солдафонский хам!
Странная и чрезвычайно неоднозначная картина. По крайней мере то, что происходит, со стороны, наверное, просматривается именно так. Женщина, красивая, немного обстоятельствами расстроенная, с влажными и покрасневшими глазами, излишне эмоциональная, очень стройная, практически субтильная, с безобразно пузырящейся пеной у идеального рта, подпрыгивает возле здорового козла в попытках что-то доказать и даже опровергнуть, снять с себя ответственность и переложить вину на плечи этого же мудака. Чего всем этим она, несчастная, собирается добиться? Куда, черт возьми, необдуманно метит? На что настроилась? А главное, к чему все эти прыжки, подскоки, выпады, рывки и недоразвитые нападения могут привести, если вдруг типа жертва задумается на одну секундочку о том, как дать ей сдачи и остудить не абы какое рвение?
— Как ты здесь оказалась? — иду наперерез.
— Не твое дело.
— И все же?
— Сказала, не твое дело.
— Тебе Леся сообщила, что я…
— Все по-прежнему крутится вокруг тебя, Мудрый? — перебивает со смешком.
— Из тысячи специалистов, практикующих в нашем городе, ты остановила свой выбор на Шепелевой? Это твоя легенда? Разочарую, потому как не поверю, а значит, выдумывай еще.
— Она предложила свою помощь еще там, у Суворовых. Я беспокоилась о сыне, поэтому не стала отказываться, — пожимает плечами. — С чего бы?