Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Этот высокий мужчина с тяжёлым взглядом и голосом был так не похож на беззаботного семнадцатилетнего парня, торс которого был едва ли не тоньше Христининого, — и всё же это был он.

Кадетские погоны сменились лейтенантскими, на лбу пролегли морщины, плечи и руки по-мужски округлились, беззаботность в глазах растворилась в тяжёлой, непроходящей усталости, музыкальные длинные пальцы сжались в суровые кулаки, а вместо вечно расстёгнутого синего рюкзака на его плечах теперь висит автомат, — и всё же это он.

А она?.. Да что же с ней?! Она уже

не та девочка, какой была пятнадцатого мая две тысячи одиннадцатого года, когда Тони, сбросив её трясущиеся руки со своих плеч, стремительно спускался со ступеней попечительского дома святой Анны, не та, которая кричала ему вслед, не та, которая бросилась за ним, оставив всё на свете…

Сколько воды утекло с тех пор, сколько слёз пролилось, сколько грязи осталось на ней! Столько лет прошло, она стала другим человеком, она нашла Бога…

С океана шла гроза, и короткие белые зарницы освещали исказившееся ужасом лицо Христины.

Потому что всё рушилось. Рушился монастырь, рушилось собранное по крупицам душевное равновесие, рушилась её нелепая, склеенная кое-как дурацкая жизнь…

Да и чёрт с ней.

Христина смотрела на приближающуюся грозу и уже не боялась. Сердце успокоилось. Разве что дрожали замёрзшие пальцы — ну да с кем не бывает?.. Просто теперь она точно знала, что будет делать. Может быть, Господь накажет её за это. Только отчего-то Христине казалось, что это он указывает ей путь.

От той Христины, что стояла пятнадцатого мая две тысячи одиннадцатого года на пороге попечительского дома святой Анны, осталось разве что имя.

Имя да огромная, не убитая временем любовь к черноволосому и черноглазому парню.

— Господи Боже всесильный, да будет на всё святая воля Твоя, — прошептала она, вдумчиво, медленно перекрестилась, стянула с головы мешающуюся косынку и встала.

Чугаев лежал на животе, пытаясь отыскать в траве несуществующие ягоды. Фомин флегматично пожёвывал травинку и тыкал иголкой разорванную на колене штанину масхалата. Копылов, раздевшийся до пояса, прислонился спиной к дереву и тщетно пытался выискать вшей на груди, покрытой густыми чёрными волосами. Видимо, всё-таки находил их, потому что до Антона то и дело доносились звуки: шкр-шлёп, шкр-шлёп. Шкр — толстая отъевшаяся вошь покидала свой пропахший потом дом. Шлёп — исчезала под сапогом Копылова.

В пяти метрах на траве сидели, лениво почёсываясь, двое приставленных к ним сержантов с автоматами. Сам Антон расположился на полуобгоревшем поваленном стволе сосны. Одну ногу закинул на него, другую свесил к земле.

Шкр-шлёп.

Шкр-шлёп.

— Лейтенант, а? — Чугаев поднял заросшую за три месяца буйными рыжими волосами голову и осторожно кивнул в сторону сержантов. — Чего, эти так и будут за нами таскаться?

— Вот похож я на полковника Королёва, а?

— Никак нет…

— Ну так и нехер тупые вопросы задавать, Чугаев, — огрызнулся Антон. — Ты что там делаешь? Ягоды жрёшь? Ну и жри дальше.

— А Рябухину ногу зашили? —

лениво спросил Фомин.

— Зашили, куда им деваться.

Шкр.

Шлёп.

— Слышь, Копылов, прекратишь ты или нет, мать твою за ногу? — взвился Антон, зло сжав зубы. Страшно хотелось занять чем-то руки. Постругать хотя бы это грёбаное бревно.

Так ведь и нож, уроды, забрали.

И самое гадское — непонятно же, когда этот долбаный запрос придёт в сто тридцать пятую, и где вообще сейчас эта сто тридцать пятая, и как быстро на него там ответят эти медлительные идиоты. Может, через неделю. А может, и через месяц, и всё это время им придётся торчать здесь в положении едва ли не американских диверсантов.

За полученные данные разведки Антон не волновался. Всё, что они собрали (а собрали немало), уже передали вместе с запросом в сто тридцать пятую. Чёрт с ними, с этими данными, хоть они и были важны. Просто чёрт с ними.

Самым раздражающим было то, что где сто тридцать пятая, что с ней и что это вообще за дивизия такая, никто здесь знать не знал. Как будто из пещеры только вылезли, честное слово. Естественно, что ни о какой судьбе девчонок-снайперов даже спрашивать не приходилось.

Шкр-шлёп.

Он зло саданул кулаком по гладкому дереву, содрал кожу на костяшках, зашипел — хотя уже готов был просто орать во всю глотку от тупой безысходности.

— Не надо так переживать, товарищ старший лейтенант, — послышался за спиной насмешливый голос.

Антон резко обернулся. Ну, сплошное веселье. В нескольких шагах от него стоял, ухмыляясь, женишок Ланской собственной персоной. Лейтенант ведь уже, сволочь. И губы-то кривит как. Засранец мелкий. А ведь было время, курсантом таким же был, как и все, тощим, вечно голодным, невыспавшимся. Ну, хоть кому-то фронтовая жизнь на пользу пошла.

— Какие люди, — сквозь зубы процедил Антон, отворачиваясь.

— Да, — довольно протянул Кравцов, — я, знаете, как только вашу фамилию-то услышал, сразу пулей помчался. Дай-ка, думаю, посмотрю: гроза ПВВКДУ, старший лейтенант Калужный, при одном упоминании о котором поджилки у всех начинали трястись, захвачен как вражеский диверсант. Даже на обед опоздал.

— Надеюсь, что оправдал такие серьёзные жертвы.

— Вполне, — хохотнул Кравцов.

— Шёл бы ты… — с запалом начал Антон, но потом плюнул. — Куда шёл.

— Уже иду, — Кравцов примирительно поднял руки, снова хохотнул и направился прочь. Антон вдруг спохватился, быстро встал, жестом предупредил торопливое движение охранявших их сержантов и в несколько шагов догнал Кравцова.

— Что там с нашими, не знаешь? — спросил он. Хотел, чтобы интонация получилась безразличной, но голос всё-таки дрогнул.

Кравцов остановился, недвусмысленно поднял брови, снова ухмыльнулся.

— Ты бы сразу про Таньку и спрашивал.

— Срать я хотел на то, что ты теперь главный, Кравцов, — прошипел Антон, чувствуя закипающую в груди ярость. — Я ж тебе в морду дам и глазом не моргну.