Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Тут рядом с ней возникло несколько человек, подтащили пулемёт, снова раздался его весёлый, живой разговор, и американцы подались назад. Кто-то помог Тане перевязать раненое плечо, и вдруг она увидела группу бойцов, отходивших по склону высоты.

Отступают? С земли, пропитанной нашей кровью, отступают?

Если сделать сейчас хоть полшага назад, враги снова займут с таким трудом завоёванный участок. И всё это было зря, и Щегол, и Арамис, которого скосил вражеский пулемёт, и тот парень, умерший на руках у медсестры, и Колдун, и Надя, и Настя — всё было зря!

Таня

не знала, что делала. Действовала по наитию. Просто выскочила из траншеи, бросилась наперерез бойцам и закричала уверенно, громко, крепким, командирским голосом:

— За мной! За мной! По врагу — огонь!

Люди остановились.

— Вперёд! — подхватил чей-то хриплый голос.

— По врагу! За Родину! — гулко отозвались другие голоса, и Таня побежала вперёд, не чувствуя под ногами земли и не зная, следуют ли за ней люди.

И в следующее мгновение услышала за собой тяжёлый топот, высокий широкоплечий боец с автоматом наперевес обогнал её, потом второй, третий, сзади послышался гул, взлетела в небо вражеская осветительная ракета. Не останавливаясь, Таня обернулась: сзади быстро приближался семьдесят шестой стрелковый полк. Подкрепление.

Она не чувствовала ни боли, ни усталости, её будто кто-то подхватил на руки и нёс вперёд.

Вдруг Таня споткнулась, почувствовав толчок. Мотнула головой, поднялась, снова споткнулась — и не встала.

Мимо неё бежали сотни людей, а Таня лежала на земле, чувствуя, как грудь и живот заливает горячей липкой кровью. На глаза ей вдруг навернулись слёзы. Как же так? Почему же сейчас? Разве она сделала всё, что могла?

«Умирать не больно и не страшно, — как-то раз сказал ей Гузенко. — Только обидно».

Кровь хлестала. Таня, чувствуя нарастающую панику, попробовала было поднять голову, судорожно зажала пальцами горящую грудь, но кровь просачивалась сквозь пальцы, и вместе с ней уходила из Таниного тела жизнь.

И Таня наконец-то поняла, каково это — умирать по-настоящему. Она думала, что знает, что умирала тогда, под завалами, умирала в госпитале, умирала, когда узнала о Ритиной смерти, умирала, вонзая нож в чужое тело, но сейчас всё иначе. Соловьёва Таня стоит на пороге смерти и плачет оттого, что короткая, слишком короткая жизнь покидает её.

Кровью проливается на землю, а в груди стынет свинец.

Всё, что она ощущала сейчас, — смутную тоску. Вот она, восемнадцатилетняя Таня Соловьёва, лежит на земле и умирает, вместо того чтобы жить. Она уже никогда не обнимет маму и не приласкает брата с сестрой, никогда не заглянет в Сашкины глаза, не вдохнёт свежий весенний воздух, напоенный запахом лип, не сорвёт белую неприглядную лилию.

Она никогда больше не увидит Антона Калужного.

Она любит его, любит так сильно, что и не может объяснить, а он теперь никогда не узнает.

Сознание медленно, но верно уходит от неё, и всё, чего теперь хочет Таня, — это чтобы оно подольше задержалось в её продырявленном насквозь теле.

Августовское ночное небо освещают взлетающие ракеты. Звёзд не видно.

Да ведь она правда умирает. Сейчас пройдёт пару минут — и она встретится лицом к лицу с тем, чего люди боятся всю жизнь.

Таня быстро тает, но тут собирается, стягивает последние силы, всё, что осталось, Соловьёва, ну же, давай!

Не должна она умереть вот такой: трясущейся и рыдающей. Кто возьмёт её такую на небо? Таня делает хрипящий вдох, не оглядывается ни на высоту, ни на людей — всё это она уже оставила позади. Она отчаянно старается не реветь и твердит себе фразу, прочитанную в какой-то книге: «Встретить смерть как старого друга».

И у неё, кажется, получается, потому что боль отступает, грохот куда-то уходит, и всё, что остаётся, — это бездонное тёмное небо, которое, Тане кажется, становится ближе и ближе.

Ну, вот и всё, думает она.

Полуночная звезда падает…

Неужели это самое страшное, что могло с ней случиться?.. Неужели этого так боятся люди всю свою жизнь?..

Где-то она слышала, что, возможно, рай — это когда человек возвращается в то место, где он был счастлив, и остаётся там навечно.

Больше всего Тане хотелось оказаться в тёплой уютной кухне с человеком, не знающим, что такое безе.

Таня уютно кладёт голову в какую-то впадинку, складывает на груди немеющие руки, делает усилие и сворачивается на тёплой, прогретой солнцем земле. Поворачивает голову, погружаясь щекой во влажную мягкую траву, будто в тихое море, которое плещет о вечнозелёный берег.

Всё правильно.

Так и должно быть.

Валера была разбита от головы до кончиков пальцев ног. У неё ломило всё тело, дымка застилала глаза, окружающие её предметы время от времени теряли контуры и попросту падали в темноту. Она шла, попадала ногами в какие-то рытвины и колдобины, падала, вставала и шла за всеми снова, снова и знала: когда-нибудь она упадёт и уже не встанет.

А высота была взята, позиции укреплялись. Но ни громких слов, ни похвалы не звучало. Потери были огромными. Шли молча, молча и мрачно переглядывались. Все понимали: скоро отступать.

Валера шла. Знала: нужно переносить вещи, искать себе новую землянку, нужно показать медсестре окровавленное горящее плечо, обязательно нужно найти Таню, которую она ещё не видела. Она знала — и не могла. Ничего уже не могла.

Всё-таки споткнулась ещё раз. Почувствовала под пальцами рыхлую землю, несколько секунд боролась с желанием просто лечь в неё лицом и уснуть. Нет. Она всё-таки напряглась, ощутив резкую боль в плече, подтянула ноги, заскулила: больно было невыносимо…

И вдруг мгновенно очутилась на ногах. Даже стоять стало ощутимо легче. Что это, держит, что ли, её кто-то?..

Валера с трудом открыла глаза, прищурилась, стараясь понять, чьи же это светло-серые глаза, чьи соломенные пряди коротко остриженных чуть вьющихся волос, чей такой непривычно здоровый румянец во всю щёку?..

А поняла — даже отшатнуться не смогла. Ну, Назаров Максим — и слава Богу.

Поэтому Валера просто кивнула. Улыбнулась ли, нет, не знала, просто так была благодарна: вот человек, он помог ей подняться с земли и придерживает её за плечо. Если поможет ей дойти до куда-нибудь, цены ему не будет.