Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
«Я тоже», — хотелось ответить ей.
Потому что Валера не знала, что ей делать. Потому что запуталась — так давно!.. Потому что сидит сейчас здесь, плечом к плечу с человеком, которого должна ненавидеть, и не чувствует ненависти. Чувствует только обжигающие глаза слёзы и неудержимое желание просто закрыть глаза и наклонить голову на чужое плечо, забыв о долге и о войне. Просто закрыть глаза, обнять руками тепло и заснуть. И никогда больше не видеть у Максима Назарова таких страшных, полных боли глаз, никогда в жизни.
Потому что Валера
— Максим… — тихо начала она, не зная, что скажет дальше, но чувствуя, что скажет что-то непоправимое.
— Есть здесь кто? — послышался из темноты прокуренный резкий голос.
Они вскочили вместе. Валеру чуть повело, Назаров поддержал её. У землянки возник высокий небритый мужчина. Хмуро, недружелюбно глянул на них из-под нависших чёрных бровей.
— Хотел что-то? — спросил Назаров, инстинктивно чуть шагая вперёд и осторожно отодвигая Валеру.
— К барышне я, — проворчал он и вытащил из-за пазухи кучу какого-то тряпья. Порылся в нём.
Сердце в Валериной груди стукнуло и замолчало, когда в полосу лунного света попала грязная, тонкая сине-зелёная фенечка.
— Вот. Не знаете, чьё будет? Обыскались уже. Ни документов при ней, ничего не было, а никто не знает…
Та-ня.
— Ну так чего?
Та-ня.
— Младший сержант Соловьёва Татьяна Дмитриевна, — шепчет Валера, ничего ещё толком не понимая — сердцем чуя. — Что... Могу я… посмотреть?
— Да смотреть не на что, — хмуро отвечает мужчина. — Уж не знаю, как померла, но потом, видно, снаряд взорвался рядом… Или ещё что... Ну, в общем, мало осталось, на что смотреть... Что вас, рука, что ли, интересует?.. Ну... Да и похоронили уже. Ну, так потом скажите в штаб, что она, будьте уж добры. Я намотался... Поди, найди, а я ей кто? Сват? Брат?.. Вот, держите, мне без надобности.
Валере в ладонь ложится испачканная в крови фенечка.
У Валеры подгибаются колени, потому что она наконец понимает: Таню убили.
Комментарий к Глава 17 – ура-ура-ура, я открываю обещанный сборник драбблов. Ставлю закончен, но он, конечно, будет пополняться.
https://vk.com/missandea
====== Глава 18 ======
Я вернусь, ты только не унывай.
Я вернусь в каждой песне и в каждом закате,
Ведь наша память всегда с нами.
Я вернусь, я вернусь,
Ты только не унывай.
Skylar Grey – I Will Return
Христине Качмарек двадцать три года, и ей не хочется жить.
— Проснулась она, как думаете?.. — тихий шёпот где-то рядом, а потом целый хор голосов, больно режущий по ушам: — С днём рождения, дорогая!
Двадцать четыре.
Желание жить так и не появилось.
Христина с трудом разлепила отекшие от недосыпания веки, несколько раз моргнула: вокруг столпились её девчонки-медсёстры. Лица у всех были такие весёлые и сияющие, что она не посмела испортить чужую радость своим недовольством.
—
Кое-как отвязавшись от медсестёр, их поздравлений и подарков, она вышла наружу, медленно побрела по росистой траве, взошла на холмик. Вздохнула.
За Лисьими оврагами медленно вставало позднее августовское солнце. Горький запах мокрой полыни окутал Христину с головы до ног, заключил в терпкие, мягкие объятия. Жары ещё не было, алое солнце золотило окутанные дымкой верхушки борщевика и крапивы. Над головой Христины вдруг вздрогнула ветка осины, и стайка сорок, перекликаясь, полетела на восток — к океану.
Христина смотрела с холма на августовский рассвет, на далёкое поросшее камышом лесное озеро, на закутанные в дрожащую паутину кусты, сияющие росой, и видела лишь свою короткую — такую длинную! — глупую жизнь.
Христина — светлая, христианка, посвящённая Христу… Ей всегда хотелось верить, что так назвала её мать. Что мать, это неопределённое, смутное, никогда не виданное, но такое бесконечно любимое и родное существо, оставила ей хоть что-то. Христине исполнилось четыре, когда она узнала: всё, на что хватило любви и чувства долга её матери, всё, что она смогла ей оставить, — это небольшая картонная коробка, в которой и лежала у дверей дома святой Марии новорождённая девочка.
Свои первые семь лет она провела в Польше, в Познани. Христина смутно помнила это время. Всё, что осталось в её памяти, — это постоянное чувство голода и тёплые худощавые руки пани Левандовска, обнимающие её за плечи.
— Ну, что стряслось? — тихо спрашивала пани Левандовска в темноте общей спальни, прижимая к себе трясущуюся в беззвучных рыданиях шестилетнюю девочку. Христина рассказывала ей всё: и о том, как бывает страшно, когда выключают ночник, и о том, что в темноте всегда кто-то прячется…
— Тебе нечего бояться, солнышко. Никто тебя и пальцем не тронет. У тебя ведь такой защитник, что никто и близко не подойдёт.
— Кто? — изумлённо спрашивала Христина, даже переставая всхлипывать. Защитник!.. Может быть, пани Левандовска говорит о пане Квятковском, стороже, седоволосом дряхлом старичке? Но он вовсе не защищает их, он только спит всё время, и иногда посетители, приходящие к девочкам, просто-напросто не могут его добудиться, чтобы войти в ворота.
— Как кто? — красивые материнские глаза пани Левандовска даже расширялись от удивления. — Наш Господь, конечно.
— Он что, меня знает?
— Ну конечно, знает. И тебя, и меня, и всех людей на свете.
— Как это он может знать всех людей на свете?
— А вот так, солнышко. Он же Бог: Бог всеблагий, вездесущий… Ну, хочешь, я тебя научу молиться? Это ведь совсем не сложно, а тебе легче будет...
И сухонькие руки пани Левандовска осторожно складывали детские пальчики для крестного знамения, а тоненькие губы тихо рассказывали в темноте спальни об удивительном Сыне Божьем, пришедшем в этот мир, чтобы спасти всех людей…