Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

— Ладно, тихо, остынь, — кивнул Кравцов, как-то стал сразу серьёзней. — Я от Лерки последнее письмо получил недели три назад, тогда у них Широкова только и осталась.

— Только Широкова? — переспросил Антон, чувствуя, как внутри всё холодеет.

— Ну и Танька с Валерой, естественно, — Кравцов раздражённо закатил глаза. — Не трепыхайся ты так, честное слово. У Таньки вроде как уже полная грудь медалей. Ты давно здесь ошиваешься?

— Медалей?

— Давно ты здесь, говорю? — настойчиво переспросил лейтенант.

— Да сутки будут.

— Ну так что, неужели ещё не слышал

про Дьявольскую Невесту? — усмехнулся Кравцов, и Антон неопределённо кивнул:

— Что-то такое слышал...

— Ну так это она.

— Кто?

— Да Танька Соловьёва, кто! И блюдца свои прикрой. Там целая история, рассказал бы, но такими темпами рискую вообще обед пропустить. Не жрал уже дня два, — отмахнулся он.

— А далеко они вообще, не знаешь?

— Да чёрт разберёт, места же в письмах называть нельзя, а так фиг поймёшь. Вряд ли очень далеко. Всяко во Владивостоке все скоро встретимся, — Кравцов болезненно усмехнулся, зашагал прочь, но обернулся. — Ты не парься особо, эти запросы быстро ходят. Обернуться не успеешь, уже к своей…

— Кравцов, — предупреждающе рыкнул Антон.

— Как поедешь, меня найди, я Валере передать кое-что хочу.

— Найду.

— Ну, бывай. Если будет возможность, я за тебя словечко скажу. Какая гроза идёт, а? — Кравцов поднял руку, проверяя, капает ли, и быстрым шагом направился в глубь полка.

Стремительный, напоенный влагой ветер бросил Антону в глаза горсть сухой пыли, заставив зажмуриться. «С океана, — как-то отрешённо подумалось ему. — Скоро все увидим океан…»

Он развернулся, медленно пошёл обратно к поваленной сосне. Неожиданно остановился — и улыбнулся себе под нос. Хмыкнул.

Соловьёва. Ну и дела. Да в общем-то, кто бы сомневался?.. Она со своим бараньим упорством ещё и не такое бы смогла. Он всегда это знал.

Соловьёва.

Ветер щекочет сухие губы, которые почему-то никак не перестанут улыбаться.

Со-ло-вьё-ва.

Антон чувствовал себя самым последним дураком, потому что понятия не имел, что теперь ему делать. Как жить дальше? Ну, предположим, не убьют ни его, ни её, а война кончится в их пользу?

В голове тут же послушно появились контуры бело-голубой квартиры и худенького, сжавшегося силуэта Соловьёвой, которая осторожно, шаг за шагом подбирается к нему и наконец заглядывает в глаза.

— Я не умру. Мы не умрём, мы вернёмся… — едва слышно шепчет она. — Пожалуйста… Пожалуйста, Антон.

— Разве нам есть, куда возвращаться? — глухо спрашивает он и смотрит на неё.

И она глядит на него так, будто хочет что-то сказать, но не может, а потом устало склоняет голову набок.

— Конечно, есть.

На секунду, самую маленькую и короткую, Антон подумал: правда есть.

Она же любит его.

Любит, блин.

Любит.

Мысль об этом переворачивала всё внутри сейчас точно так же, как и три месяца назад.

Да, Антон, такое возможно.

И… губы у неё тёплые. Мягкие.

Со вкусом мелиссы. Или мяты — чёрт его знает, Антон всю жизнь путал.

Да и чёрт с ним, чёрт с ним, не всё ли равно…

Она его любит.

Так, что готова была потащиться за ним хоть на край света.

А он — дурак — сомневался,

боялся, даже и глаз на неё не смел поднять с тех пор, как увидел тогда в полутьме артиллерийского блиндажа. Потому что она испугалась тогда чего-то, посмотрела из-под бровей, будто на чужого, и у него внутри всё ухнуло вниз: не рада, не нужен… И сама она показалась ему чужой, незнакомой, изменившейся как-то незаметно и необратимо. В Таниных глазах плескалась незнакомая горькая суровость, губы полностью утратили детскую мягкость и округлость, сжались в линию, лицо загорело, и сильнее на нём проступили маленькие царапинки и шрамы.

И все те дни, что у них были, он всё сомневался, подолгу сидел, разглядывал её издали и понятия не имел, Господи, что ему делать с ней и с тем, что ноет у него под рёбрами; а потом Соловьёва, его дура-Соловьёва, которая, он считал, не способна вообще ни на что, сделала всё сама: просто прибежала к нему, споткнувшись об порог, грохнулась прямо в руки, подняла полные слёз глаза…

И всё стало так просто.

Он тогда, прижимая её к себе, понял: если и есть в жизни какой-то смысл, то вот он.

А дальше… Чёрт его знает, что будет дальше. Нет, он не станет об этом думать. Всё, что нужно сейчас, — это получить ответ на запрос и найти Соловьёву. Там и посмотрим.

На океане, должно быть, гроза поднимает злые чёрные волны. Хотелось бы ему посмотреть на это — впрочем, скоро посмотрит. На горизонте вспыхивали огнём зарницы, подходя всё ближе и ближе, и гром, прежде глухой и далёкий, сейчас раскатисто гремел рядом, будто несколько орудий сразу.

Ветер сделался до того сильным, что сержанты забеспокоились и повели своих пленников под трепыхающиеся навесы полевой кухни.

Антону гроза всегда внушала какую-то безотчётную тоску, и ему с детства казалось, что завывающий порывистый ветер просто-напросто поднимет его над землёй и куда-нибудь унесёт. Много тяжёлого тащил он на плечах в этой жизни, не падал, и этот груз, кажется, должен был придавливать его к земле. А всё-таки никогда он не стоял на ногах крепко, болтался ни там, ни здесь, будто подвешенный.

А сейчас — стоял. Потому что знал: что бы он ни чувствовал, ни думал, ни отрицал, чего бы ни хотел, теперь он связан с этой девчонкой по рукам и ногам. Как бы всё ни кончилось, он всё равно будет искать её и по-своему заботиться о ней, будет отцом, братом, телохранителем — кем угодно. Больше нельзя плюнуть, заявить «да сдалась ты мне», развернуться и уйти. И погибнуть нельзя. Теперь он был слишком прочно привязан к Тане — и к жизни, значит, тоже.

— Сидите тихо, за жратвой схожу, — предупредил один из сержантов, направляясь к пункту выдачи.

Вели себя парни по указке Антона образцово-показательно, не огрызались, не дёргались, да и за настоящих диверсантов их здесь, видимо, не принимали. Так что вскоре сержанты, преспокойно усевшись за стол, начали есть и разговаривать между собой, совершенно не обращая на них внимания. Каждый снова занялся своим делом. Антон, не в силах больше слушать шлёпающие звуки Копылова, отошёл, сел под невысокую рябинку и, прислушиваясь к приближающейся грозе, принялся руками очищать от коры первую попавшуюся ветку.