Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Когда Христине исполнилось семь, её с группой самых миловидных маленьких девочек отправили по программе обмена в Англию. «В Дартфорде у них есть хоть какие-то шансы, — вздыхали попечительницы. — А в нашей глуши они до конца жизни будут сиротами».

В Дартфордском попечительском доме святой Анны и провела Христина следующие десять лет. Вместе с ней туда приехали девочки одна краше другой: только у таких и были шансы попасть в семью, это знал каждый приютский ребёнок. Все они, как на подбор, обладали светлыми кучеряшками, голубыми глазами с длинными ресницами и очаровательными

ямочками на щеках, всем было не больше семи, все готовы были звонко рассмеяться по взмаху руки воспитательницы, чтобы понравиться новым родителям.

Христине просто не повезло.

Как-то раз в приют приехала очень красивая молодая женщина с ярко-рыжими волосами. Она долго сидела в уголке спальни на диване и пристально смотрела на Христину чаще, чем на остальных. Христина так старалась понравиться ей! Всю ночь она горячо молилась, утром надела лучшее выстиранное платье, позволила гладко зачесать назад волосы, была паинькой, сидела тихо, улыбалась красиво и с волнением в груди чувствовала: эта красивая женщина смотрит на неё. И может быть, именно она заберёт её, и тогда у Христины появится самая настоящая семья, своя кровать, свои игрушки, свои родители, тёплые и добрые, которые будут гладить её по голове и шептать ласковые слова.

А потом, перед обедом, когда девочки выходили из спальни, златовласая Аннабель подставила ей подножку. Христина упала, разодрала локоть о старые половицы, разревелась громко и зло, потом спохватилась было, утёрла слёзы, попробовала улыбнуться, но рыжая женщина уже не смотрела в её сторону.

Через неделю Аннабель, победоносно потряхивая золотыми кудрями, уехала домой вместе со своей новой рыжеволосой мамой.

Больше Христина никому не пыталась нравиться. Она и молитвы оставила: раз Богу она не нужна, то и Он ей без надобности. Видно, ей на роду написано было навсегда остаться сиротой и вести безрадостную жизнь в чужой для неё стране среди чужих людей.

Так и росла она, одинокая, никому не нужная, угрюмая, тая в душе обиду на весь мир и на Бога; думала, что никогда больше не увидит в жизни счастья.

Глупая…

Двадцатичетырёхлетняя Христина опустилась в высокую густую траву, широко расставила ноги в чуть промокших защитных брюках, глубоко вдохнула запах остывшей за ночь земли, взглядом окинула необъятный простор. Войска отступали всё дальше и дальше на юго-восток, к Владивостоку, и наконец-то вышли из бесконечных лесов.

Наконец-то Христина могла сидеть на холмике и вместо мрачного густого ельника видеть перед собой расстилающиеся на много километров вокруг поля и степи, из-за которых поднималось алое солнце.

Прощебетал последнюю предрассветную песню соловей, прошелестел сырой ветерок по траве.

Белыми огоньками горели в утренней дымке полевые лилии. Пресное дыхание вездесущего солнечного золотарника не заглушало их тонкого аромата. Чистые белые цветки росли под брошенным, осевшим в землю обгорелым танком, пробирались между стеблями пырея и вьюнка, светлым узором стлались по краям заросшей танковой колеи.

Август уже подходил к концу, а всё не оскудевали поля: ползли по холмикам

и лощинкам голубые вьюнки и горцы, раскидывались большими кустами лебеда и белая марь, горели в траве васильки и ромашки, и ветер, смешав запахи трав и цветов, далеко разносил их по лугам.

Христина жадными глазами озирала покрытые солнечной дымкой поля, прозрачное небо с курчавящимися розовыми облаками, неясно синеющие очертания далёких холмов и предгорий.

Как хорошо Господь всё устроил!

Ей оставалось ещё несколько спокойных минут, и она легла на спину, вжалась лопатками в сырую жёсткую землю. Странное чувство отрешённости и успокоения охватило Христину.

Глупая… Жить не хочет. Да как же жить не хотеть, когда всё так дивно?..

Ей двадцать четыре года, она ещё молода. Пусть и невысока ростом, и худа, но сил у неё много, слава Богу. Многое ещё сделать сумеет здесь, много потрудится…

Прошлое всегда вставало перед Христиной мутными очертаниями, кривыми незаконченными линиями, и подолгу она, бывало, сидела, устремив взгляд в одну точку, и пыталась что-то припомнить, понять, осмыслить. Но будущее для неё было ясным, будто этот рассвет.

Больше всего на свете Христина боялась, что её убьют — убьют неожиданно, так, как убили того прапорщика с волосами цвета спелой пшеницы в соседней дивизии. Сколько за ней грехов, сколько зла неотмоленного… При мысли о том, что ей придётся предстать перед Спасителем такой грязной, такой никчёмной, Христина содрогалась.

А не убьют, то одна для неё дорога — в монастырь. Это она давно уже решила.

Христине двадцать четыре года, и сейчас, оглядываясь на свою жизнь, она видела только темноту.

Но она рассеивалась… Лишь раз. И об этом ей до смерти не забыть.

Когда Христине исполнилось шестнадцать лет, на рождественский бал в попечительский дом святой Анны приехал Дартфордский кадетский корпус. На высоком широкоплечем красавце со странным русским именем и сверкающими чёрными глазами кадетский парадный китель сидел лучше всех.

Тони мелькнул перед ней подобно яркой комете, осветил её никчёмную жизнь на несколько слепящих мгновений и исчез, оставив после себя густую, беспросветную темноту и вечный холод.

О том, что было после него, Христина старалась не вспоминать. Единственным смыслом её жизни стали Бог и бережно хранимые, яркие, не блекнущие с годами воспоминания о черноволосом и черноглазом юноше. Никакая грязь в её жизни не запятнала их, никакая гниль не тронула.

Иногда Христине казалось, что она до сих пор его любит.

— Христина?

Она вздрогнула, кинула быстрый взгляд на треснувшее стекло наручных часиков. Шесть часов! И как она так засиделась? Обернувшись, Христина увидела маленькую Марину Левкович с огромной кипой чистых полотенец наперевес.

— Ты идёшь? Подвезли раненых, несколько ампутаций. Рук не хватает, — сказала Марина и беспомощно улыбнулась. Она всегда улыбалась так, будто виновата в том, что в медпункте на операционном столе лежат люди, которым придётся отрезать руки или ноги.

— Прости, иду. Давай полотенца, помогу.