Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Спустя полчаса он построил их, едва держащихся на ногах, грязных, промокших и таких жалких.
— А теперь подумайте, пошевелите немного своими извилинами, если они там ещё есть, — едко проговорил Антон, заводя руки за спину. — Если вы не можете сделать даже это, какого чёрта вы будете делать на войне? Кого вы там защитите?! Вы просто сдохнете ни за что ни про что, и мне похер на это от слова совсем, и подыхайте, пожалуйста, сколько влезет, да только за это спросят с меня! Вам ясно? И чтобы через час я увидел перед собой сухое и чистое
Отправив взвод на завтрак, вернее, почти пнув их в сторону столовой, он устало поднялся на свой этаж и, предвкушая почти час блаженного спокойствия, открыл дверь кабинета. За его столом сидел Ронинов, тот самый соловьёвский папаша.
Антон перевёл на него спокойный взгляд, приподняв брови в немом вопросе, и отметил про себя, что сегодня он был без формы, да и выглядел парадоксально хуже, чем тогда, после бомбёжки.
— Не уступите мне мой стул?
— Нет.
— Ладно, — Антон сбросил с плеч на пол бушлат и расслабленно упал на диван, прикрывая глаза.
Сквозь полуопущенные ресницы он всё же мог наблюдать за Рониновым. Чем-то полковник походил на Звоныгина: наверное, той постоянной сосредоточенностью, которая плескалась в глазах обоих. Ронинов сидел совершенно спокойно и как-то устало, приложив правую руку ко лбу, а левой вычерчивая на тёмной поверхности стола неведомые узоры. Потом двинул локтем, поднял голову и посмотрел на Антона.
— Как моя дочь?
Он едва не хохотнул, чудом сдержавшись. Тогда уж Ронинов, и так вряд ли слишком хорошо относящийся к нему, точно решит, что он свихнулся. А что, на нервной почве. Почему бы и нет?
Антон поднял взгляд на полковника, который терпеливо ждал, и скривился.
— Могу принести вам журнал.
И свалите уже отсюда ко всем чертям. Глаза щипало, голова раскалывалась, и вообще стоило бы правда побольше спать, но его воспалённое сознание не оставляло ему выбора, просто отказываясь выключаться. Именно поэтому сегодняшнюю ночь он провёл, уставившись в стену напротив окна.
Он точно так же смотрел в неё, когда Соловьёва обняла его со спины, прижимаясь так, будто он — самое дорогое, самое, блять, нужное, что есть для неё в этом мире.
— По РХБЗ у неё четыре, и то только потому, что рука ещё не работает как следует. Если вам интересно знать, — счёл нужным пояснить. Снизошёл и снова откинулся назад.
— Я хотел поговорить с вами, — вдруг начал Ронинов, поднимая голову, будто не слышал всего того, что только что сказал Антон. — Я был у начальника училища с утра.
— Очень рад за вас.
— Узнавал про зимние отпуска, Звоныгин рассказал мне про рапорта и сказал, что распустит всех на неделю, чтобы проветрить им мозги. Мол, увидятся с родными и сразу же передумают ехать на фронт.
— Чудесно. Может, тогда поговорите об этом с ним? — он скривился и отвёл глаза.
Внизу послышался шум: на пятый перед парами заявился второй курс. Снова галдёж, смешки, раздражающий непрекращающийся гомон.
— Нет, Антон Александрович, я пришёл поговорить с вами по поводу отпуска моей дочери.
Антон хмыкнул и скрестил руки на груди.
— Очень интересно.
— Я знал вашего отца.
Воздух вышибло из лёгких, будто кто-то со всей силы треснул Антона по спине. Он поморщился, пытаясь отогнать от себя целый ворох неуместных образов. Прошло много лет, Антон. Это не может причинять тебе боль.
Не может?
Не может.
Он потянулся, пожимая плечами и морщась. Демонстрируя полнейшее безразличие.
— Повторюсь: очень рад за вас.
Взглянул в его глаза, сосредоточенные, непроницаемые, слишком серьёзные. Ронинов собрал пальцы рук в кулаки. Ну же, давай, вдарь ещё раз.
— Ещё до того, как умерла твоя мать.
Вдарил. И не поспоришь.
Чуть больше времени, чтобы снова натянуть на лицо привычную маску, такую родную и удобную, и Антон снова скривился, расслабляясь и подпирая голову рукой.
— Может, сразу к делу?
— К делу? Хорошо. Мне нужно, чтобы моя дочь пробыла у вас дома свой отпуск.
Он всё-таки не смог удержаться и засмеялся, чувствуя какую-то болезненность в своём смехе. После войны он всегда чувствовал её. Соловьёва. У него дома. Там, среди белого и голубого, на его кухне, на его кровати… Да твою мать, хватит уже.
Нервный вздох, последние остатки смеха.
Нет, точно крыша едет.
— Вы шутите.
— Не шучу.
— В таком случае отвечу сразу, — он скривился, поднимая глаза к потолку. — Нет.
Желваки под светлой кожей Ронинова ожили. Губы сжались в тонкую линию.
— Я скажу тебе всё как есть, — он чуть прищурился, но смотрел стыло, а не зло. — Мы учились с твоим отцом вместе в академии ФСБ в Москве, только я был на первом, а он — на четвёртом. Нельзя сказать, чтобы мы дружили, но как-то познакомились и общались. Потом он выпустился и уехал по распределению в Калининград, часто приглашал меня туда, я познакомился с твоей мамой, братом и сестрой, даже тебя видел пару раз. Помню, волосы были у тебя светлее, чем сейчас, — Ронинов чуть улыбнулся. — Но характер такой же вздорный. Люся всегда зачёсывала тебе чёлку набок. Мы с твоим отцом говорили ей, что это не очень мужественно, но она смеялась — красиво, говорила…
Красиво. Мама всегда говорила ему так. Антон часто спрашивал, зачем носить такие тугие воротнички и белые рубашки, застёгнутые до горла, ведь всё это так неудобно, но мама раз за разом целовала его в лоб и говорила: «Посмотри только, какой ты у меня красавец».
Его губы дрогнули. Нужно успокоиться: это просто отец Соловьёвой, который несёт всё что хочет… Раздражение окутывало его, срывая все тормоза.
— Всё. Достаточно. Если у вас нет ко мне вопросов, то будьте добры покинуть мой кабинет, — Антон резко встал, подходя к двери.