Дама с собачкой и тремя детьми
Шрифт:
Удивившись, что муж не стал радоваться провалу Чехова, она поторопилась в кабинет, где на полке стояли книги. Поспешно найдя том Чехова, она отыскала нужную страницу и, отсчитав строки, прочла: "Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?"
В полном недоумении она перечитывала строки. Смеётся он, что ли, над нею?
– Мать! Старуха!
– кричал муж из спальни.
– Ты скоро?
"Старуха"... Это после восьми лет супружества. Она медленно закрыла книгу и поставила её на полку. И это ответ, который она так долго и трепетно ждала? Где он сейчас? В поезде? Представляет
Спать она не могла. Нынче случился грандиозный провал, но не только пьесы Чехова. Её собственный провал, полное разочарование, обманутые ожидания.
Внезапно в её сознании мелькнула догадка. Если она выбрала строки в его книге, то он, возможно, выбрал их в её собственной. Муж давно спал. Вскочив, она побежала в кабинет; со свечой в руках, найдя свою книжку, а в ней нужную страницу, она прочла: "Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается". Вот это и был ответ!
Впрочем, вполне возможно, что этот текст появился только после маскарада. До маскарада было что-то другое.
Неясно также, какой брелок передал Чехов исполнительнице роли Нины перед спектаклем - брелок Авиловой или другой: ведь у Авиловой был выгравирован другой текст. После провального спектакля Комиссаржевская спрашивала у Чехова, куда деть брелок, и он небрежно ответил: перешлите как-нибудь мне.
Переживания, испытанные Лидией Алексеевной на спектакле, не померкли на следующий день. Она принялась записывать роившиеся мысли. Она обязана заступиться за Чехова и высказать печатно свои впечатления от спектакля. Муж не возражал. Получив разрешение, она быстро написала отзыв о спектакле "Чайка" в Александринке, и уже через два дня он появился в "Петербургской газете", которой заправлял теперь Коля Худеков, племянник. Она подписалась "Л.А-ва".
"Говорят , "Чайка" - не пьеса, - писала она.
– В таком случае, господа, посмотрим на сцене "не-пьесу". Я не знаю, как сделал Чехов: пришли на сцену люди и, со всеми радостями и страданиями, которые дала им жизнь, стали жить перед публикой. Пришёл Тригорин, известный беллетрист, и сумел в нескольких словах открыть перед всеми свою душу. Но искренняя исповедь человека не возбудила участия. Публика любит силу, любит, чтобы перед ней боролись. Тригорин не плакал и не бил себя кулаком в грудь. Он просто жил, как жили все кругом, не заботясь о том, что на него смотрят гг.рецензенты.
"Жалко, что Треплев застрелился именно в этот вечер, в бенефис г-жи Левкеевой, потому что это обеспокоило публику. Душевное состояние его было ужасно. Тригорин отнял у него невесту, отнял мать. Он дрожит, как струна, и наконец эта струна не выдерживает. Кое-кто пожалел Чайку. Она пришла вся беленькая, тоненькая, и принесла открытое сердечко. И с пылкостью молодости отдала Тригорину медальон - вместе со своим сердцем и жизнью. И он всё взял. Любил ли он свою Чайку? Может быть, любил. Но бедная Чайка внесла с собой беспокойство - и тогда он выгнал её из своей жизни. И она пропала в темноте ночи с криком любви и отчаяния. Отчего она не утопилась? Публика пожалела бы о ней и похлопала бы автору. Но автор не посмел
"Посмотрите, господа, на сцене "не-пьесу"! Может быть, после таких не-пьес мы увидим вокруг себя то, что не видели раньше, и научимся любить и прощать.."
Остаётся удивляться верному вкусу Лидии Алексеевны и ясному пониманию новаторства чеховской драматургии. Своё мнение она составила совершенно независимо, что свидетельствует о её проницательности и самостоятельности мышления. Пассаж о Нине Заречной - это она о себе. Пусть Чехов узнает, что крылья её окрепли и, может быть, она уже не любит его!
К сожалению, отзыв Л.А-вой остался Чехову неизвестен. Ему было не до того. Уехав тотчас из Петербурга, он уединился в Мелихово, отказываясь говорить о "Чайке". "Никогда я больше не буду ни писать пьес, ни ставить," - твёрдо пообещал он. Брату он сообщил: "Пьеса шлёпнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора. Актёры играли гнусно, гадко." Суворину: "В Вашем письме Вы трижды обзываете меня бабой и говорите, что я струсил. Но ведь Вы сами советовали уехать. Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и уехал."
19. Н е с у д ь б а
Свои воспоминания Лидия Алексеевна продолжает так:
"Мы решили встретиться в Москве. Я должна была быть там в марте 1897 г. Антон Павлович сказал, что он приедет из Мелихово." Значит, произошла переписка. Начала, конечно, она. Несмотря на болезнь и тяжёлое душевное состояние, он согласился на встречу. Трудно было бы отказаться после всего пережитого, сказанного и услышанного.
"Сердитая Лидия Алексеевна, мне очень хочется повидаться с Вами, очень, - несмотря на то, что Вы сердитесь и желаете мне всего хорошего "во всяком случае".
Она приехала в Москву, остановилась у родных и 23-его марта получила с посыльным записку: "Большая Московская гостиница, N 5. Я приехал в Москву раньше, чем предполагал, когда же мы увидимся? Погода туманная, промозглая, а я немного нездоров, буду стараться сидеть дома. Не найдёте ли Вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита к Вам? Желаю Вам всего хорошего. Ваш Чехов."
Она находилась в гостях у старшего брата-толстовца. Муж отпустил её ненадолго и в надёжные руки: Фёдор, старший брат, был женат на сестре Михаила Авилова; надзор обещал быть строгим.
В тот год исполнялось десять лет супружества Авиловых, юбилей предполагалось отметить достойно. Все знакомые знали, что они - примерные супруги: он - безупречный семьянин и добытчик, она - страстная мать и блюстительница домашнего очага. Она не имела ничего против. К нраву мужа она давно притерпелась, а своё право иногда пописывать рассказики отстояла. Однако Авилов по-прежнему не очень доверял благоразумию жены, склонной к беллетристике и беллетристам. Отпустив её в Москву, он тут же раскаялся и потребовал телеграммой её возвращения.