Диверсия без динамита
Шрифт:
поселке на неделю отряжается в опорную группу на помощь милиции.
И хотя к людям в серых шинелях после случая с казенными дровами
Леха относился сами знаете как и даже хуже, он сильно топыриться не
км. Ему смерть как надо было смотаться к матери в Хотиновку за
комбикормом, а то кабанчик Борька начал на хлебе набирать сало. Но
дело обернулось совсем иначе, — в милиции любили порядок и
раскрываемость, и Лехе пришлось ночами ходить
такими же бедолагами, как он, по блатхатам, «малинам», притонам и другим
уголовным местам, патрулировать мрачные, ухабистые улицы, проваливаясь
в выгребные ямы и отпинываясь от возмущенных и пакостных собак. Ни о
какой Хотиновке не могло идти и речи.
...На третий день Леха пришел домой раньше обычного, еще не было двух.
Правая его щека белела лейкопластырем и ныла (гневливая рука
самогонщицы Аксиньи), а сам он находился чуток «под гамузом» (изделие
той же Аксиньи). Жена работала в ночной, и Леха постучал в окошко, чтобы
Светка откинула щеколду. В ответ в окне встревоженно нарисовалось
широкое, блудливое лицо демобилизованного стройбатовца Кандеры,
сказало: «Ни хрена себе!» и сразу же отпрянуло...
Внучку Ведмидь назвал Тамарой.
НЕ ЛЕРМОНТОВ.
Профессиональный поэт-надомник Кукушкин, которому приписывалось
авторство широко распространившегося в народе стиха
Я не Лермонтов, не Пушкин,
Я блатной поэт Кукушкин
однажды особенно остро, прямо до какой-то вибрирующей тоски, принял к
сердцу хрестоматийную строчку:
И чувства добрые я лирой пробуждал
и ревниво сопоставил ее со своим творчеством. Причем, по глобальному
счету, гамбургскому, как нынче принято говорить.
Растревоженный полемическими мыслями и сомнениями, он вышел
вечером со своей книжкой стихов во двор и огляделся. В беседке под липами,
по-пистолетному щелкая костяшками, доминошничала сорная компания из
пяти человек. Играли в «стояка», на вылет. Параллельно «разыгрывалась»
дюжина портвейна за номером 12, причем, кто вылетал, своей порции вина
автоматически лишался, и потому накал страстей был необыкновенным.
— «Лысого» не отруби, козлиная морда!
— Отошел.
— «Баян» у кого? У кого «баян»?
Ты чего ему, дубина, конца даешь?
– Здорово были, землячки, — напрягая свою слабуюI
коммуникабельность, льстиво сказал Кукушкин и извлек из кармана мягкую
ладошку для пожатий.
– Здорово, Кукушкин, — незлобливо ответили ему подвинулись.
Кукушкина здесь знали и даже хвалились этим на стороне.
доме живет живой поэт.
– Налей-ка, Жуканя, писателю, — распорядился,видимо главный в
цигейковой душегрейке и с нержавеющими зубами, тускло мерцавшими во
влажной расщелине рта. И, отщелкнув за спину папиросу, весомо добавил:
– Наркомовскую дозу.
Кукушкин принял от Жукани, лысоватого молодца с жиганскими
ухватками и печатью безволия на щекастом лице налитый с верхом стакан
и, стараясь не нюхать, удало и без запинки выпил что-то смердящее и
теплое. Тот же Жуканя подал содрагающемуся поэту кусочек сала с
отпечатавшимися на боковине газетными буквами. Но Кукушкин читать не
стал, а быстренько затолкал закуску в рот. Сало попалось жилистое и| не
поддавалось, но Кукушкин жевал его старательно и долго и, когда, наконец,
проглотил, вино уже распространилось по всему организму. Поэт не успел
привыкнуть к своему новому состоянию, как перед ним оказался второй
стакан, заботливо поднесенный «банкиром» Жуканей. Кукушкин,
сказавши: «Спаси Христос», безропотно выпил и его, В голове у него
появилась теплая приятность, мозг начал обильно выделять
неупорядоченные мысли, и сало уже не казалось таким жестким.
Между тем назревала ночь. Погребные сумерки заставляли игроков все
ниже и ниже склоняться над расшатанным столом. Наконец, игра заглохла
окончательно, и пошел крепкий мужской разговор на разные отвлеченности.
Кукушкин, томясь, прислушался и решил, что пора.
– Мужики, а вы стихи любите? — с проникновенными интонациями
прервал он дискуссию о возмутительной дороговизне спиртного.
Наступило гробовое молчание. Слышались только и окна бодрящие
позывные программы «Время», да гнусными утробными голосами
квакали и пели на реке земноводные.
– А как же?! — фальшиво поразился главный. — Обижаешь,
начальник. — И, приглашая подмигиванием к веселью, процитировал
стишок, где слово «поезда» рифмуется с непотребщиной.
«Придуряются», — понял Кукушкин и захлебнулся словами.
– Чушь собачья, — услышал он свой визгливый и
срывающийся голос с нотами сдержанной истерии.
– Это, отец родной,
не поэзия, а профанация жанра. Да вы знаете, что такое стихи?
И Кукушкина понесло. Он минут десять горячо и бестолково
излагал свои мысли о литературе вообще и поэзии в частности. Но на
словах: «Возьмем для наглядности мой последний сборник»