Диверсия без динамита
Шрифт:
разочарованно заметил, что самый сильный, а следовательно,и
самый пьяный доминошник, откликавшийся на имя Плейшнер, мирно и
откровенно сопит во все носовые закрутки, лишь иногда, когда поэт
переходит на крик, неспокойно всхрапывая.
Кукушкин осекся, но решил биться за души еще бодрствующих до
конца. С зажигательным пафосом, с каким он даже не выступал на
писательских собраниях, Кукушкин начал читать свои самые забойные
стихи. Читал он
закрыв свои карие очи. С гражданской лирики Кукушкин плавно
перешел на любовную.
И вдруг после слов:
Обниму жену соседа,
Поцелую в рот,
А сосед придет к обеду,
Рогоносный скот,
ощутил на своей вольнолюбивой груди чьи-то цопкие пальцы.
Кукушкин открыл изумленные глаза и увидел перед собой
раскачивающегося, как маятник, Жуканю. По лицу Жукани, застревая
в небритости щек, катились блестящие крупнокалиберные слезы, а
сам он тягуче и противно вел на одной ноте без модуляций:
– Иы-ы-ы-ы-ы!
Вот она, сила искусства! От сладостной сопричастности в правом
глазу Кукушкина тоже начала набухать благородная слеза, и он едва
не обнял ставшего таким родным Жуканю, но почувствовал, что хватка
Жукани становится злей и крепче, и он уже не воет, а, злобно сопя,
перешел на человеческую речь:
— Ведь чуял, чуял, что кто-то с моей Фросей... Рогоносный скот,
выходит, я. Вот, мужики, мы, значит,вкалываем,а поэты в это
время наших жен... Убью!
Где мой ножик? Я хочу достать его подлое сердце!
Кукушкин помертвел, и мозаика светящихся окон
завальсировала перед ним и опрокинулась.
Рычащего и рыдающего Жуканю отодрали от начившего удавно
хрипеть поэта и увели домой, а ошеломленный Кукушкин, стуча
зубами, стал длинно и путано говорить что-то о правде вымысла,
доказывать, что с соседкой он и в мыслях ничего, и видел, что ему
не верят и соглашаются, лишь бы отвязаться. Больной и разбитый, с
оторванным воротом в руках вернулся он к себе в квартиру и
зарылся с головой в подушки, что-бы не слышать, как Жуканя,
живущий наверху, гоняет и громит свою толстую и что-то
неразборчиво визжащую жену.
* * *
Потрясение после этого, в сущности, мелкого случая было у
Кукушкина таким глубоким и обширным, что он месяца два не мог
написать ни строчки. Но потом неодолимая привычка и жизнь взяли
свое, и к декабрю он разродился поэмой. Поэму напечатали и
фамилию Кукушкина упомянули однажды даже в «Литературной
газете». Не встречали?
ВЫЕМКА ГРУНТА ВРУЧНУЮ
—
засаленных кудрей Рассомашного розовые лепестки — горький
остаток весеннего цветения.
– — Где? — всполошился Рассомашный. — Чего ты мне на голову
положил?
— Перекур окончен, — безжалостно сообщил прораб Ветлугин,
прессуя каблуком окурок. — Пора, товарищи, за работу.
Лопухин и Рассомашный, послав тайные взгляды на горячую и
ровную, как электроплитка, степную даль, с сожалением заплевали
сигареты. Но увы, ни облачка пыли, ни иных признаков
перемещения на дороге ненаблюдалось. Вздохнув, они надели свои
рукавицы и с омерзением взялись за лопаты.
Грунт был тяжелым. Потея и матерясь, они позвякали лопатами
о неподдающиеся каменюки, быстро обессилели и упрекнули
Ветлюгина, пока тот не ушел.
— Тут киркой нужно. Лопата, мать ее, гнется. Вон какие булыганы.
— Давай, давай, — успокоил Ветлюгнн, отходя к дому сторожа,
где были прохлада и телевизор.
— Вот послал бог начальничка. Чистая Петлюра, — загоревал
Лопухин, воткнул лопату и уселся на трубу. — Давай, Степа, твои
комсоставские, что ли, закурим. Пока эта устрица не видит.
— Это можно, — взбодрился духом Рассомашный, усаживаясь
рядом. Закурив, Лопухин принялся рассуждать.
— Так. Прошло часа полтора. Должен уже приехать. У автопарка
может и не быть, но на семнадцатом точно есть. Очередь наверно
большая.
— Едет! — вскочил Рассомашный и, мучая глаза, прищурился на
желтую степную поверхность. — Точно, едет!
Лопухин, зная неупорядоченный характер Рассомашного, отнесся к
сообщению со здоровым скепсисом:
— Обманешь прохожего, на себя похожего.
— Тьфу ты, елки, — возмутился Рассомашный. — Ему говоришь,
а он не верит! Что за личность!
— Точно, едет. Пардон, — извинился Лопухин и тоже встал. — Я
же говорил, что Колюня не подведет. Он из-под земли пиво достанет.
А ты все паникуешь.
— Я?! — округлил глаза Рассомашный. — Сам же ты говорил, что
он в городе забухал. И его не жди. А теперь же я опять и крайний.
— Не оправдывайся. Я этого не люблю, — веско сказал Лопухин и
распорядился: Дуй, Степа, за стаканами. И леща захвати он у Колюни
в сумке.
Приближающийся, наконец, приобрел отчетливые очертания
велосипедиста, который, напрягая ноги и приподнимая па кочках зад,
брал последний поворот. На руле его двухколесной машины краснела