Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

— Ах, вот как! А что делали такой-то и такой-то?

— О, они-то вели себя хорошо. Сидели в уголке, а тому

только и оставалось, что снимать и протирать очки.

— Но ты-то! Сразу стало видно, что ты начинаешь пьянеть,

когда ты захотел чокнуться с газовым рожком...

— А я заметил, что ты нагрузился, когда ты сел играть в

карты: у тебя в руках были десятифранковые бумажки...

— Ты ведь знаешь, Лабэда, что эта помощница

Соломен

ного чучела, которой ты прочел лекцию...

— Какую лекцию?

— Разве ты не говорил ей о Рабле?

— А, да, я прочел сногсшибательную лекцию...

— Так вот, эта женщина у тебя на совести!

— Как так?

— Ты ее убил... Ночью ее привезли в приемный к Пьерару:

апоплексический удар! На следующий день, в полдень, она

умерла. Видно, твоя лекция ударила ей в голову!

Потом Лабэда вызывают. Он возвращается: «Что собой пред

ставляет номер сорок девятый?» — «Почем я знаю? Я помню

больных по кроватям, а не по номерам!..» Он снова выходит.

Входит человек в черном кашне. Ему предстоит держать пятый

экзамен, и он пришел получить у практиканта сведения о боль

ных, о которых его будут спрашивать, — такие услуги здесь все

друг другу оказывают.

«Вот что, надо сходить к Вельпо. Если он киснет, мы сы

граем с ним в карты...» Доктор, попросив чернила и ручку,

287

примостился на краю стола и принялся делать на своей диссер

тации о бешенстве дарственные надписи товарищам по ордина

туре, спрашивая у них, как пишутся их имена.

В четыре часа мы возвращаемся в больницу послушать мо

литву; и при звуке тонкого девичьего, пронзительного и вместе

с тем певучего голоса коленопреклоненной послушницы, воз

носящей благодарение богу за страдания и предсмертные муки

всех этих несчастных, которые приподнимаются на кроватях

или подползают к алтарю, у нас дважды навертываются слезы

на глаза, и мы чувствуем, что изнемогаем от этого изучения

живой жизни и что пока с нас довольно, довольно!

Мы уходим оттуда и замечаем, что наша нервная система,

потрясенная и издерганная, — хотя мы этого не сознавали, по

глощенные наблюдением, которое требовало от нас духовного

и физического напряжения, — не выдержала всего того, что мы

видели. Идем по улице отупевшие и разбитые, словно провели

всю ночь на маскараде или за карточным столом; ни одной

мысли в голове, одни только образы. На душе уныло, словно

мы несем в себе больничную атмосферу. Вечером у нас до того

взвинчены нервы, что от шума упавшей

вилки мы вздрагиваем

всем телом и приходим в раздражение, чуть ли не в ярость! Си

дим у нашего камелька, по молчаливому уговору не произнося

ни слова, и боимся пошевельнуться, как усталые старики.

27 декабря.

Это просто ужасно, когда вас преследует больничный запах.

Не знаю, сохранился ли он в самом деле или мне это только чу

дится, но приходится непрестанно мыть руки. Если ж перебить

этот запах духами, то их аромат, обостряясь и затем притупля

ясь, отдает вощаной мазью.

Нам нужно завтра же, и поскорее, вывести себя из этого со

стояния какой-нибудь встряской, чтобы вернуться к прежнему

умонастроению, к прежним помыслам и заботам. Когда ты так

захвачен и чувствуешь, что в голове у тебя пульсирует драма

тичность увиденного и материалы твоего произведения вну

шают тебе своеобразное чувство страха, — чт о для тебя какой-

то там успех! Ведь не к нему ты стремишься, а к тому, чтобы

выразить в своей книге то, что ты видел своими глазами и гла

зами своей души! < . . . >

В событиях нет ничего непредвиденного, люди благо

разумны, и это-то мне всего более отвратительно в том, что я

наблюдаю вокруг и что когда-нибудь станет историей! Не хва-

288

тает какого-нибудь великого помешанного, какого-нибудь одер

жимого, какого-нибудь Барбароссы или Людовика Святого,

который все опрокинул бы вверх дном и могучим ударом перевер

нул судьбы людей. Среди королей нет ни одного, которому про

исходящее так подействовало бы на нервы, чтобы он очертя го

лову бросился в схватку. Нет, все подчинено буржуазному здра

вому смыслу. Послереволюционные короли напоминают мне

Прюдома, который обворован жуликом, но не поднимает шума,

потому что иначе пришлось бы дать или получить оплеуху.

Монархи шарят в своем кармане, чтобы выяснить, могут ли они

начать войну. Австрийский император боится банкротства.

И все они прощупывают друг друга. Ни одного характера! Ни

одного безумца! — что, впрочем, то же самое... Ни один не спо

собен даже поддаться ярости! < . . . >

Поистине ни в какую эпоху истории человечества, даже во

времена величайшего духовного упадка, жизнь не являла столь

развращающих примеров. Настоящий апофеоз преуспевающих

каналий. Эти люди, нагло выставляя напоказ свои состояния,