Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

нажитые с такой легкостью, на каждом шагу как бы говорят

порядочному человеку: «Ты жалкий дурак!» < . . . >

19 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

ГОД 1861

3 января.

Шенневьер принес нам новое издание своих «Нормандских

сказок». Заново просматривая их, мы говорим о том, как гру

стно, что этот человек занимается вещами, ему несвойствен

ными: ему бы, с его талантом, воскрешать

старину X века, ра

ботать над добротным нормандским романом, подробным и ис

полненным эрудиции, а он вместо этого берет на себя роль

финсониевского Плутарха *.

Разрезая страницы этой книги, мы вдруг начинаем пони

мать, чего именно всегда так не хватает нам у Флобера: в его

романе недостает сердца, точно так же как нет души и в его

описаниях. Сердечность таланта — дар весьма редкий; в наши

дни им владеет Гюго наверху и Мюрже — внизу; но когда я го

ворю о сердечности таланта, я вовсе не имею в виду сердечно

сти в жизни, — порой это вещи противоположные.

Видел сегодня, как полицейские схватили какого-то жалкого

горемыку. Толпа была на стороне полицейских. Право, нет

больше парижан, нет больше французского народа. < . . . >

Вторник, 8 января.

Всем направлением нашего творчества, значением наших

романов, новизной исторических воззрений, родственными свя

зями, инстинктивными чувствами, вкусами, причудами, кото

рые становятся нынче модой, физическими потребностями и ду

ховными стремлениями, — всем решительно мы принадлежим

современности; но — странный контраст — наряду с этим мы

более чем кто-либо чувствуем себя людьми другой эпохи; мы

словно связаны тайными нитями с наследием иных нравов, за

конами иного общества.

290

Выходим после лекции Филоксена Буайе о Шекспире, не

сколько удивляясь его речистости, изобилию образов, искусно

сти сравнений, утонченности суждений — словом, всему тому

шумному потоку слов и образов, которые извергает из себя

этот человек. Что-то вроде пифии, прорицающей со своего тре

ножника, — неистовые жесты, гневно сжатые кулаки, которыми

он потрясает над головой, закатывание глаз — так, что видны

белки, — длинные седеющие волосы, ниспадающие ему на

уши.

По существу все это — произнесенный вслух, продекламиро

ванный фельетон, попурри из всех родов красноречия. Какая-то

смесь проповедника с комедиантом.

К несчастью, он все норовит свернуть на эту ужасную фило

софию истории — прескверную выдумку новейших историков,

которая состоит в том,

что факты подаются вперемежку со вся

кими туманными и высокопарными словами вроде «человече

ство», «человеческая солидарность», «душа человечества», «че

ловеческие принципы» и проч. В результате, Филоксен Буайе,

говоря о смерти Кориолана, выражается так: «Кориолан умер,

замурованный в своей формуле». Это буквально! Ничто не

действует мне так на нервы, ничто не вызывает такого чувства

скуки, как все эти словеса, опьяняющие слух, — вроде «цивили

зация» и проч., — с помощью которых критики, в своем лириче

ском энтузиазме, переносят людей прошлого в будущее или на

стоящее и приписывают им обдуманные намерения переделать

общество и обновить мир.

Ничего нет глупее подобных попыток превратить гениаль

ных людей вроде Шекспира в апостолов человечности, ибо ге

ниальный Шекспир был и остается попросту гениальным чело

веком, — мне так и кажется, будто я вижу его тень, и если

только тени способны слышать, она, вероятно, таращит глаза

от удивления, слыша, какие апостольские деяния приписывает

ей сей исступленный комментатор. < . . . >

Материнство в буржуазной среде окрашено каким-то идо

лопоклонством, вызывающим во мне отвращение. Мать обо

жает своего ребенка не как свою плоть и кровь, а как нечто

существующее вне ее. Впрочем, это идет издалека. Узурпация

власти ребенком восходит к католицизму. Ребенок — бог в семье

со времен Иисуса Христа. Богородица — первая буржуазная ма

маша. < . . . >

291

10 января.

Мы на премьере «Бесстыжих» * Эмиля Ожье; в то время как

на сцене кривляется Гот, играющий роль нового Шонара —

грубую карикатуру на журналиста, — Гэфф, сидящий в ложе

позади меня, шепчет: «Изобразить тип журналиста — дело не

возможное. Нет особого типа журналиста — это вы, я, мы все;

никаких драм в нашей среде не происходит... Все совершенно

просто и ясно, ничего такого сложного. И подлостей таких мы

не делаем... Когда немного знаешь жизнь, видишь, что в ней

нет ничего таинственного, никаких крупных событий. В жизни

все просто, безыскусно и весело...» А я слушаю его и думаю:

«Какой интересный тип являет собой этот человек, сидящий

сейчас позади меня, — сколько в нем изысканности, тонкости,

как он многогранен и как искусно носит он маску, скрывая

подлинное свое лицо, подлинную свою жизнь за всеми этими