Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

актрис, театр с отдельными кабинетами и закрытыми ложами,

цирк, где подвизаются всякие щелкоперы и создается слава та

ких людей, как Гектор Кремье, этот жидовский делец-зазывала,

паяц, извлекающий барыши перекупкой бездарных куплетов,

который лезет все выше и выше, наживая деньгу при помощи

пьес, написанных не им.

Это целый мирок, в котором все связаны друг с другом; нить

тянется от Галеви к пресловутому Кремье, от Кремье к Виль-

мессану,

от Вильмессана к кавалеру ордена Почетного легиона

Оффенбаху... Здесь обделываются делишки, здесь торгуют всем

понемногу, в том числе и собственными женами, вводя их в

среду актеров и актрис; на нижней ступеньке этого мирка —

Коммерсон, на верхней — Морни, меценат Оффенбаха, музы-

кант-любитель, человек, словно воплотивший в себе Империю, —

растленный, пропитанный до мозга костей всеми парижскими

пороками, испытавший все виды самого низкого падения, кол

лекционер, спекулирующий картинами, один из авторов Вто

рого декабря и «Господина Шу-Флери» *, занятый делами, до

стойными аукционного оценщика, и сочиняющий музыку,

способную усладить Фарси, безвкусный прожигатель жизни,

чистейшей воды парижанин, которому так по душе остроты

Кремье, что он берет его с собой в деревню в качестве шута.

Этот мирок, эти пошлые субъекты, эта подрастающая моло

дежь, новое литературное поколение, которое словно и рождено-

то между Водевилем и Биржей, а потому способно лишь инте

ресоваться, почем нынче платят за куплет, все эти признаки

нравственного падения у тех, кто сейчас на виду, кто развивает

свою деятельность, кто обретает имя и публику, вся та грязь,

в которой мы вынуждены копаться, говоря о них, — наполняют

нас тоскою, отвратительны нам до тошноты.

322

Мы развеселились немного, лишь заговорив о простаке

Пеньоне, издателе «Прессы». Гэфф и Сен-Виктор убедили его,

будто «Прессу» собирается купить некий богатый перс, но что

при этом он намерен выпускать газету с гербом Персии —

львом, пожирающим солнце. И это еще не все — он будто бы

хочет вдобавок, чтобы год на газете указывался отныне по ле

тоисчислению Хиджры! * Каково-то будет подписчикам!

Театр и газета — вот, в сущности, два важнейших источ

ника безнравственности литературы, две важнейшие отрасли,

где особенно сказывается ее вырождение. <...>

17 октября.

Видел Жанена в его загородном доме. Он подарил мне свой

«Конец одного мира» *. Об этой книге, — а это не книга худож

ника и не книга ученого, а просто

нескончаемый понос слов и

имен, энциклопедия в духе г-жи Жибу и г-жи Поше, — он ска

зал, что ее большое достоинство (и, прибавим, единственное) —

живой, разговорный язык; недаром он всю ее от начала до

конца продиктовал жене. Он прав, книга производит впечатле

ние живого разговора, но надо бы научиться разговаривать, как

Дидро!

Вечером — премьера в театре Амбигю; * по ходу пьесы там

тонет женщина, зритель видит все это воочию: женщина барах

тается в воде, то погружаясь, то выплывая, — словом, показы

вается трюк утопания. Будущее театра принадлежит машини

стам сцены. <...>

Сегодня, проходя по Монмартру, я обратил внимание на вы

веску, красующуюся над окном какого-то сапожника: «Уничто

жение пауперизма». Это просто великолепно! Прочесть на вы

веске какой-то лавчонки что-то вроде заглавия статьи Бодрий-

яра или темы заседания Академии нравственных и политиче

ских наук — такое возможно только в XIX веке.

Чем больше я занимаюсь XVIII веком, тем больше убеж

даюсь, что основным смыслом его и целью было развлечение,

удовольствие, точно так же как смысл и цель нашего века —

обогащение, деньги.

Понедельник, 28 октября.

Сент-Бев, предупредивший нас письмом о своем визите,

явился к двум часам. Это человек небольшого роста, круглень

кий, несколько уже отяжелевший, почти мужиковатый с виду;

21*

323

одет просто и непритязательно, немного под Беранже, без ор

денов.

Высокий плешивый лоб, переходящий в белую лысину.

Большие глаза, длинный, любопытствующий, сластолюбивый

нос, рот большой, некрасивого рисунка, слабо очерченные губы,

широкая белозубая улыбка, острые скулы, торчащие желва

ками; есть во всем этом что-то жабье; вообще вся нижняя часть

лица — розовая, полная. Производит впечатление умного про

винциала, только что вышедшего из своей библиотеки, где он

проводит дни затворником, но где, однако, имеется чуланчик

с запасом доброго бургундского; он весел и свеж, у него белый

лоб, а щечки горят от приливающей к ним крови.

Словоохотлив, говорит легко, словно чуть-чуть касаясь ки

стью полотна, — так какая-нибудь женщина пишет мелкими

мазками хорошенькие, хорошо скомпонованные картинки. Рас

сказы его заставляют вспомнить наброски Метсю, только неза