Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

ботать — он ведь чуть ли не по семь лет сидит над одним и тем

же, — о его невероятной добросовестности, о его терпении.

— Вы только подумайте, на днях он мне говорит: «Я уже

вот-вот кончаю. Осталось фраз десять, не больше, да и у тех

уже готовы интонации окончаний». Понимаете? Он слышит

концы еще не написанных фраз, у него готовы интонации...

Забавно, а?.. А вот для меня во фразе должен быть прежде

всего

ритм зримый, так сказать. Например, фраза, длинная

вначале, ни в коем случае не может внезапно обрываться, если,

конечно, это не делается ради особого эффекта. Книга пишется

ведь не для того, чтобы читать ее вслух... К тому же сплошь да

рядом этот пресловутый флоберовский ритм никому, кроме

него, не слышен, от других он ускользает. Флобер рычит себе

каждую фразу вслух. Знаете, у него бывают этакие фразы- ры–

чания, которые кажутся ему верхом гармонии; но ведь для

того, чтобы они казались такими нам, всем пришлось бы ры

чать, как он... В конце концов у нас с вами тоже есть неплохие

страницы, — в вашей «Венеции», например... Право же, это не

менее ритмично, чем то, что делает Флобер, и, однако, мы ни

когда так не лезли из кожи!..

333

У него есть на душе один страшный грех, угрызения сове

сти отравляют ему жизнь и скоро сведут его в могилу: в «Гос

поже Бовари» у него, видите ли, стоят рядом два существитель

ных в родительном падеже: «венок из цветов апельсинного де

рева». Он в полном отчаянии, но сколько ни старается, иначе

не скажешь... А теперь хотите осмотреть мой дом?» <...>

Воскресенье, 9 марта.

Фейдо рассказывал нам сегодня у Флобера о доме Рот

шильда, о кабинете Ротшильда — этом святая святых финансо

вого мира, этой штаб-квартире миллионов. В кабинет ведет

приемная, где с раннего утра толпятся в ожидании разные

люди — высокие особы вперемежку с биржевыми маклерами,

комиссионерами, конторскими служащими: перед Ротшильдом,

как перед смертью, все равны! Ротшильд входит, не снимая

шляпы. Никогда ни с кем не здоровается, ему все низко кла

няются. Иногда он милостиво бросает им шутку — всегда одну

и ту же: «Каспада с биржи, если в курсе пудут изменения, пре

дупредите меня поскорее, согласен возместить расходы на ом

нибус. До сфидания!»

А вот кабинет. Низенькая комната, очень длинная, напоми

нающая межпалубное пространство, — письменный стол самого

Ротшильда, письменный стол его сыновей,

а перед ними двена

дцать звонков — куда они только не тянутся! — звонков, соеди

няющих кабинет со всеми Потози * земного шара и раздаю

щихся во всех банках мира. Письменный стол — за ним совер

шается столько сделок, сюда поступает столько ходатайств,

столько просьб о вспомоществовании, сюда антиквары приносят

предметы искусства, отсюда летят приказы: «Купите акций на

тридцать тысяч», — здесь средоточие всех дел и делишек

Кредита.

За всю свою жизнь Ротшильд самолично проводил из своего

кабинета лишь двух посетителей: убийцу Мишеля, который од

нажды, во времена Луи-Филиппа, принес ему целый ворох про

центных бумаг, в связи с вынужденной ликвидацией, и вот на

этих днях — папского нунция...

11 марта.

<...> Все сильные стороны характера молодого человека,

проявляющиеся в наши дни в интриге, в стяжательстве, в карь

ере, в восемнадцатом веке были устремлены к женщине или

334

против нее. Все его тщеславие, честолюбие, весь ум, вся твер

дость, решительность действий и замыслов проявлялись тогда

в любви.

< . . . > Торговка углем с нашей улицы вся кипит от негодо

вания. На днях она повела свою восьмилетнюю внучку впервые

к исповеди. Священник сделал девочке следующие два пред

писания: не петь «Мирлитон» — модную сейчас уличную пе

сенку — и отворачиваться от статуй голых женщин, которые

она может увидеть в доме своих родителей. Странный способ

внушать девочке понятие о боге!.. Нечего сказать, хорош испо

ведник, наивно представляющий себе жалкую лачугу водовоза

в виде секретного зала неаполитанского музея! < . . . >

Ходил смотреть знаменитый «Источник» г-на Энгра. Воз

вращение вспять — изображение девичьего тела по античным

канонам, да еще напряженное, прилизанное, наивное до глупо

сти. Тело женщины вовсе не неизменно. Оно меняется в соот

ветствии с цивилизацией, эпохой, нравами. Тело во времена

Фидия — совсем иное, чем тело в наши дни. Другой век, другие

нравы — и другие линии. Удлиненные, стройные, грациозные

женские тела Гужона и Пармезана не что иное, как женский

тип той эпохи, запечатленный в его изящном образце. Точно

так же и Буше — он просто увековечил в искусстве пухленькую

женщину XVIII века со всеми ее округлостями. Художник,