Дневник. Том 1.
Шрифт:
который не изображает женский тип своего времени, не оста
нется долго в искусстве.
15 марта.
< . . . > Что особенного происходит в жизни? Ничего. Какое
романическое происшествие, какая неожиданность возможны в
XIX веке? Никаких. Что же случается? Какое-нибудь назойли
вое вторжение Национальной гвардии — приход тамбурмажора,
желающего во что бы то ни стало оставить у вашего приврат
ника бумагу, при помощи
солдата-гражданина (разновидность столь же древняя, как и
солдат-землепашец), или же притянуть вас к военному суду,
на котором председательствует ваш лавочник. Ибо неверно го
ворят, будто мы достигли равенства на том основании, что у
нас есть Национальная гвардия и тысяча разных других штук
вроде всеобщего голосования. Если и существует равенство ме
жду мной и моим лакеем, который голосует наравне со мною, то
335
его нет между мной и человеком, ежедневно обвешивающим
меня в своей лавке; он выше меня, ибо неизменно оказывается
при чем-то состоящим и что-то возглавляющим. < . . . >
Подходящая фигура для «Молодой буржуазии»: Дайи, че
ловек Долга, — все делается из принципа, добрые дела без ду
шевного порыва, великодушие из приличия; очень доволен сам
собой. Во всем образцовый порядок — с такого-то по такой-то
час, не раньше и не позже, читает вслух своим детям, тем, кому
уже минуло семь лет. Гостей принимает только по четвергам:
четверг день неприсутственный. Водит детей в театр только на
масленицу: масленица предназначена для веселья... Кажется,
будто человек этот рожден не от женщины, а от стенных часов,
от календаря, от инвентарной книги. По мере того как доходы
его растут, растет и его почтение к собственной особе, к своим
рассуждениям, своим мнениям. Готов извлекать пользу реши
тельно из всего, — в том числе из услуг, которые оказывает
другим... Человек, который при близком общении способен на¬
туру артистическую, свободную довести до настоящего бе
шенства.
15 марта.
Сегодня, когда я обедал в ресторане «Беф а-ля мод», прислу
живавший мне гарсон, по просьбе двух каких-то посетителей за
соседним столиком, принес двух восковых собачек, каждая с па
лец величиной. Это его работа. Фигурки полны движения, хо
роши по композиции; поза схвачена превосходно. У этого чело
века есть, несомненно, все данные, чтобы стать скульптором,
а он губит свой талант, бегая вверх и вниз по лестницам ресто
рана... Хотя нет! Если человек этот в самом деле рожден, чтобы
стать скульптором, он им станет. Человек становится тем, чем
он
ренность обладают силою пара — всегда наступит момент, когда
они вырвутся наружу. < . . . >
Воскресенье, 16 марта.
Ходили в квартиру Анны Делион на Елисейских полях, не
подалеку от Триумфальной арки, — поглядеть на распродажу
мебели знаменитой любовницы двух знаменитостей — принца
Наполеона и Ламбера-Тибуста, той самой девицы, что жила
когда-то напротив нас, а затем проделала головокружительный
путь от своего убогого пятого этажа до всей этой роскоши и бо
гатства, до скандальной славы.
336
Что ж, в конце концов я не чувствую к этим девкам никакой
неприязни. Они резко нарушают однообразие приличий, все по
вадки общества, его благоразумную уравновешенность. Они
вносят в жизнь какую-то частицу безумия. Они презирают
банковый билет, хлещут его по обеим щекам. Это само своево
лие — безудержное, победоносное, нагишом врывающееся в
мир, где прозябают скудные радости нотариусов и стряпчих.
Воскресенье, 23 марта.
<...> Величайшая духовная сила заключена в писателе;
она проявляется в его способности вознести свою мысль над
всеми невзгодами человеческого существования и заставить ее
работать свободно и независимо. Чтобы возвыситься до того осо
бого состояния, в котором зреют замыслы, зреет творчество,
писатель должен полностью отвлечься от всех горестей, всех за
бот, решительно ото всего. Ибо творчество — это не что-то меха
ническое, не простая техническая операция, как арифметиче
ское сложение. Речь идет не о том, чтобы сочетать что-то, а о
том, чтобы изобрести, чтобы создать новое. < . . . >
То, что для других роскошь, для нас — необходимость. У нас
никогда нет денег на то, что полезно: всегда найдется триста
франков на какой-нибудь рисунок, но никогда нет и двадцати
на новые простыни.
29 марта.
Флобер сидит по-турецки на своем широченном диване. Он
поверяет нам свои заветные думы, замыслы будущих романов.
Давнишняя его мечта — он и теперь еще лелеет ее — написать
книгу о современном Востоке, Востоке, одетом во фрак. Его ув
лекает мысль о тех антитезах, которые сулит писателю подоб