Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

— Другъ мой! говорилъ между тмъ Донъ-Кихотъ; чмъ дольше мы демъ, тмъ мрачне становится ночь, и скоро, я думаю, она станетъ такъ темна, что мы не раньше зари увидимъ Тобозо, куда я ршился захать, прежде чмъ вдаться въ какое-либо приключеніе, чтобы испросить благословеніе несравненной Дульцинеи. Хранимый имъ, я надюсь, и не только надюсь, но твердо увренъ въ томъ, что восторжествую надъ величайшей опасностію въ мір, ибо ничто не укрпляетъ такъ сильно мужество рыцарей, какъ благосклонность, оказываемая имъ ихъ дамами.

— Я тоже думаю, отвчалъ Санчо, но только сомнваюсь, удается ли вамъ увидться и переговорить съ вашей дамой въ такомъ мст, гд бы вы могли получить ея благословеніе; если только она не благословитъ васъ изъ-за плетня скотнаго двора, за которымъ я видлъ ее въ то время, какъ доставилъ ей письмо съ извстіемъ о сумазбродствахъ вашихъ въ ущеліяхъ Сіерры

Моренны.

— Плетемъ скотнаго двора? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; Санчо! неужели ты, въ самомъ дл, вообразилъ себ, что ты видлъ за плетнемъ эту звзду, блескъ и красоту которой никто не въ силахъ достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой другъ; ты не могъ видть ее иначе, какъ на галере, или на балкон какого-нибудь величественнаго дворца.

— Очень можетъ быть, но только мн эти галереи показались плетнемъ скотнаго двора.

— Во всякомъ случа демъ; мн нужно только увидть ее, и все равно откуда бы не упалъ на меня лучь ея красоты — изъ-за плетня ли скотнаго двора, съ балкона или изъ-за ршетки сада — онъ всюду укрпитъ мою душу и озаритъ мой разсудокъ такъ, что никто съ той минуты не сравнится со мною мужествомъ и умомъ.

— Клянусь вамъ, отвчалъ Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьихъ глазъ. Впрочемъ, быть можетъ, это произошло оттого, что провевая въ то время, какъ я вамъ докладывалъ, рожь, она затмвалась, какъ тучею, густымъ столбомъ пыли, образовывавшемся при этой работ.

— Санчо! Ужели ты до сихъ поръ стоишь на своемъ и думаешь, что Дульцинеи провевала рожь, когда ты знаешь, какъ недостойно ея это занятіе. Неужели ты забылъ стихи нашего великаго поэта, рисующія нжныя работы тхъ четырехъ нимфъ, которыя изъ глубины хрустальныхъ водъ своихъ часто выплывали на верхъ и на зеленыхъ лугахъ садились работать надъ дорогими матеріями, сотканными изъ шелку, золота и жемчугу? Надъ подобною работою, Санчо, ты долженъ былъ застать и Дульцинею, если только какой-нибудь врагъ мой волшебникъ, изъ-зависти во мн, не ввелъ тебя въ заблужденіе, перемнивъ ея видъ. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о томъ, не написна ли эта отпечатанная уже исторія моихъ длъ — однимъ изъ этихъ неврныхъ и не переполнена ли она вслдствіе того ложью, перемшанной съ небольшой частицею правды. О зависть! воскликнулъ онъ. О, источникъ всхъ земныхъ бдъ! О червь, неустанно гложущій всякую доблесть. Вс другіе пороки ведутъ насъ въ какому-нибудь наслажденію, но зависть влечетъ за собою только месть, раздоръ и злодянія.

— Вотъ, вотъ именно, что я думаю, прервалъ Санчо; и меня, готовъ биться объ закладъ, должно быть такъ отдлали въ этой книг, что моя добрая слава пошатывается въ ней, какъ сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказалъ дурного слова ни про одного волшебника; къ тому же я такъ бденъ, что не могъ, кажется, возбудить зависти въ себ ни въ комъ. Все, въ чемъ можно упрекнуть меня, — это разв въ неумніи держать на привязи свой языкъ, и если разсудить, что я не такъ золъ какъ простъ, что я свято врую во все, во что велитъ вровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый врагъ жидовъ, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня въ своихъ писаніяхъ. А впрочемъ, пусть они пишутъ что угодно: бднякомъ былъ я, бднякомъ остался; ничего не выигралъ, ничего не проигралъ, и объ этой книг, переходящей изъ рукъ въ руки, въ которую я попалъ, я, правду сказать, столько же забочусь, какъ о сгнившей фиг.

— Санчо! слова твои напомнили мн исторію одного современнаго намъ поэта. Въ сатир своей на придворныхъ дамъ онъ не упомянулъ объ одной, противъ которой не дерзнулъ открыто возстать. Разсерженная такимъ невниманіемъ, дама эта побжала къ поэту и просила пополнить проблъ въ его сатир, грозя ему въ противномъ случа страшно отомстить. Сатирикъ поспшилъ исполнить ея желаніе и отдлалъ ее такъ, какъ не отдлали бы ее языки тысячи дуэній. Дама осталась этимъ очень довольна, потому что пріобрла извстность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тутъ кстати и того пастуха, который съ единственной цлью обезсмертить свое имя, сжегъ причисленный къ семи чудесамъ свта знаменитый храмъ Діаны Эфееской, и что-жъ? не смотря на вс усилія скрыть его имя и тмъ помшать сндавшему его желанію обезсмертить себя, — мы знаемъ, что онъ звался Геростратомъ.

Нчто въ этомъ же род я сообщу теб, разсказавъ происшествіе съ славнымъ императоромъ нашимъ, Карломъ пятымъ. Однажды онъ пожелалъ осмотрть въ Рим Пантеонъ Агриппы, этотъ нкогда знаменитый храмъ всхъ боговъ, а нын храмъ всхъ святыхъ;

зданіе наилучше сохранившееся изъ всхъ памятниковъ языческаго Рима, и краснорчиве другихъ свидтельствующее о величіи и могуществ его строителей. Онъ устроенъ въ вид купола, и хотя свтъ падаетъ въ него только чрезъ полукруглое отверстіе на самой вершин его, тмъ не мене онъ освщается такъ ярко, что можно думать, будто свтъ входитъ въ него безпрепятственно со всхъ сторонъ. Въ это-то отверстіе августйшій поститель обозрвалъ пантеонъ, вмст съ однимъ молодымъ римляниномъ, обратившимъ вниманіе императора на вс замчательныя частности этого чуднаго зданія. Когда императоръ удалялся уже съ своего мста, проводчикъ неожиданно сказалъ ему: «государь! я не могу скрыть отъ вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, какъ вы стояли у этого отверстія. Мн все хотлось столкнуть васъ внизъ и вашею смертью обезсмертить себя». «Не могу не поблагодарить васъ за неисполнніе вашего желанія», отвтилъ императоръ, «и чтобы впредь не вводить васъ во искушеніе, запрещаю вамъ отнын на всегда быть тамъ, гд буду я». Съ послднимъ словомъ императоръ очень любезно простился съ своимъ проводникомъ. Все это показываетъ, Санчо, какъ сильно въ человк желаніе заставить говорить о себ. Какъ ты думаешь, изъ-за чего Горацій Коклексъ, обремененный оружіемъ, кинулся съ высокаго моста въ Тибръ? Что побудило Муція Сцеволу сжигать руку свою на раскаленномъ желз? Что воодушевило Курція низвергнуться въ огненную бездну, внезапно развергшуюся предъ нимъ среди вчнаго города? почему Цезарь перешелъ чрезъ Рубиконъ, посл столькихъ зловщихъ предзнаменованій? И, наконецъ, въ наши дни, что устремило Кортеца съ горстью храбрецовъ на завоеваніе новаго свта? что побудило ихъ отодвинуть отъ берега свои корабли и отнять у себя средства къ отступленію? Всми ими двигала жажда извстности, жажда той частицы земнаго безсмертія, которой заслуживаютъ ихъ величественныя дла. Но мы, христіане — католики и странствующіе рыцари, мы должны скоре трудиться для славы вчной, уготованной вамъ въ обители небесной, нежели для той преходящей извстности, которая умретъ вмст съ этимъ міромъ. Подчинимъ же, Санчо, наши дянія слову той религіи, въ лон которой мы имемъ счастіе пребывать; и убивая великановъ, смиримъ нашу гордость, зависть побдимъ великодушіемъ, гнвъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, жадность воздержаніемъ, сонъ — легкой пищей и настойчивымъ бодрствованіемъ, наконецъ страсти врностью, которой мы обязаны избраннымъ нами дамамъ. Восторжествуемъ надъ лностью, объзжая четыре части свта, и отыскивая случаи, могущіе содлать насъ не только истинными христіанами, но вмст и славными рыцарями. Вотъ, Санчо, ступени, по которымъ можно и должно достигать неумирающей славы.

— Все это я понимаю очень хорошо, отвчалъ Санчо, но сдлайте одолженіе, разъясните мн одно тревожащее меня сомнніе.

— Открой мн его, и я отвчу теб, какъ могу, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Скажите мн, гд теперь эти Іюли, и Августы и другіе названные вами рыцари? спросилъ Санчо.

— Язычники, безъ сомннія, въ аду, а христіане, если они вели на земл праведную жизнь, находятся въ раю или въ чистилищ.

— Ладно, но скажите еще, продолжалъ Санчо, надъ прахомъ этихъ важныхъ лицъ теплятся ли никогда непогасаемыя серебряныя лампады? гроба, въ которыхъ схоронены тла ихъ, украшены ли парчами и восковыми изображеніями костылей, головъ, ногъ и рукъ? и если не этимъ, то скажите, чмъ они украшены?

— Тла язычниковъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, почіютъ большею частію въ величественныхъ храмахъ; такъ, прахъ Юлія Цезаря хранится въ Рим подъ гигантской каменной пирамидой, нын называемой башнею Святаго Петра. Гробъ, обширный, какъ деревня, называвшійся нкогда moles hadriani, а нын — замкомъ Святаго Ангела, скрываетъ въ себ останки императора Адріана. Царица Артемизія схоронила своего супруга въ гробниц такихъ размровъ и такой утонченной отдлки, что ее сопричли къ семи чудесамъ свта; но ни одна изъ этихъ величественныхъ гробницъ, ни много другихъ имъ подобныхъ никогда не были украшаемы парчами, или чмъ-нибудь другимъ, приличнымъ только гробницамъ святыхъ.

— Теперь, скажите мн, господинъ мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?

— Конечно — воскресить мертваго.

— Я тоже, воскликнулъ Санчо. Вы, значитъ, согласны съ тмъ, что слава мужей, воскрешавшихъ мертвыхъ, возвращавшихъ зрніе слпымъ, ноги хромымъ, и у мощей которыхъ стоитъ безсмнно колнопреклоненная толпа, слава ихъ, говорю, въ этомъ и загробномъ мір выше славы всхъ императоровъ язычниковъ и всхъ когда либо существовавшихъ на свт рыцарей.

— Согласенъ.