Дрёма
Шрифт:
Было темно, ветер утих. Ни звука. Нет, вот, что-то брякнуло, заставляя напрячь слух и зрение. В этом мире безмолвие невозможно – он всегда в движении.
Зачем тебе безмолвие, Ваня? От него веет холодком и в нём ничего не угадывается, как ни напрягай чувства. К безмолвию можно приблизиться разве что в склепе, отгородившись от мира толстенными каменными плитами. Вот изворотливый ум и тут создаёт лабораторные условия, пытается втиснуть необъятное, необозримое в черепную коробку. Ещё немного и он заявит: безмолвие – это смерть. И начнёт увещевать: ты смерти ищешь? Кто же её ищет-то, из живых?
Но вот судьба, жизнь сама привела меня туда, где смерть, и хозяйка и нечаянный гость, актёр и зритель, ветер и любое дуновение – её дыхание. Как же так получилось, жизнь? Ты боящаяся самого упоминания о смерти, самостоятельно и весьма бодро, подталкиваемая надеждами и вдохновляемая светлыми мечтами завела сама себя в ад? В царство смерти. Всё
Ваня поёжился от морозца и запахнул куртку.
Дрёма. Каким ты стал?..
Нет, всё верно, скоро будет светать. И пусть мгла вокруг и снег, будто саван на холмах, а что-то вот угадывается. Так тяжёлый маятник неотвратимо, под действием моментов сил, приближается и грозит раздавить всякого, кто окажется на его пути. И сердце стенает: уйди, не стой на пути, расплющит ведь, и что мне делать с тобой! А ничего – само безмолвие теперь спасение моё. Оно не шепчет, не дёргает за руку, не повелевает. Ты живёшь верой и маятник, в последний миг, в самый последний из возможных, замирает перед самым носом и медленно… медленно, почти незаметно начинает обратный, спасительный бег. Не по приметам угадываем мы, когда ночь со вздохом оставляет трон и жестом приглашает день грядущий.
Скоро настанет новый день и будет жатва. И всё, что будет решено в нём, сказано, станет предвестником жизни из царства смерти. – Ваня внутренне улыбнулся: вот уж точно винегрет из словесов.
Он перешагнул через растяжки, удерживающие шаткий полог палатки. Пересёк полянку с одиноким кустом посередине, похожим на закопанную метёлку и углубился в оголённые заросли ольховника. То ли старлею стало плохо, то ли по другой какой причине, но он споткнулся, неумело схватился за гибкий стволик, и тот прогнулся, увлекая за собой обмякшее тело. Так и замер Ваня, коленями на снегу, удерживая поднятой рукой ольховую ветку. Из глаз его катились редкие горячие слёзы, лицо стало невероятно подвижным. Оно не гримасничало, ни один мускул не дрогнул на нём, но всякий увидевший сейчас это лицо воскликнул бы: о, сколько жизни в нём, оно кричит без слов, оно столь выразительно, что любая мимика тут ни к чему. В нём свет! В нём отчаянье и вера, мука и преодоление боли, просьба и решимость!
Он отпустил ветку. Ольха качнулась и начала выпрямляться, напоминая протянутую руку спасения, за ольхой медленно поднялся с колен Иван. Вздох одновременно с хрипящим стоном вырвался из его груди, так из горного ущелья вырывается на морской простор бурный поток.
– Как дитя… И жизнь, и смерть в одном вздохе… в одном взгляде… И смерть и жизнь…
Едва слышно прошептали губы старлея, но в словах, как они были произнесены, был слышен отголосок тех бурь, что бушевали у него в груди. И снова тишина, и больше ни слова. О том, как сверкнули молнии из мрачных туч, и низвергались небесные потоки. Как собирались вместе бесчисленные ручейки, журча по склонам, огибая камни, как образовывались вскипающие пеной русла, там, где недавно было сухо, и вот уже урчит водоворотами, затопляя теснины грязное, бурное наводнение. Стихия играючи выкорчёвывает вековые деревья и тащит за собой обломки древних скал. Гул стоит такой, что не слышишь собственного голоса, он взывает к разумности. Напрасно: какой разум, где логика в этом торжестве хаоса и разрушения?! Дубы, перемолотые в щепу, горы стёртые в мельчайшие песчинки одномоментно превратились в грязный поток сметающий на своём пути всё, что называлось жизнью, тянулось к солнцу, свету… И вот всё это смыто, и кто, взглянув на ту высохшую корягу представит себе утопающую некогда в листве крону? Да и сам ужасный поток – миг – пронёсся, низвергаясь с высоты, и превратился в испарения. Облачком среди мирной лазури. И что заметит сторонний наблюдатель, пришедший позже на место событий? Ничего. Конечно, он может позже пройти по следам катастрофы и оценить масштаб, по вывороченным корням
От палатки до ольховой рощицы несколько десятков шагов. Не больше тридцати. (И лет Ване не больше тридцати.) Но дались они ему нелегко, с каждым шагом он чувствовал, как наливаются усталостью ноги и наступил миг, когда они подогнулись в коленях и он опустился на снег. Со стороны можно было подумать, что атмосферное давление именно для этого человека увеличивалось многократно, с каждым новым шагом и наступил момент, когда силы человеческие больше были не способны сопротивляться, они гнулись, напрягались на пределе возможностей и, вдруг, надломились. Из палатки вышел крепкий, на вид, мужчина, до рощицы добрёл ослабевший измождённый годами старик. Добрёл и бухнулся коленями в снег. Брови насупились, образуя сеть морщин вокруг глаз, нижняя губа беспомощно вздрагивала, щеки ввалились, отчего лицо, когда он поднял его к небу, в сумеречном свете напоминало провалами мумию. Взгляд старлея что-то мучительно выискивал среди мятежных туч, они будто спрашивали их о чём-то, а те оставляли вопросы без внимания, безучастно проплывая над самой головой и засыпая снегом. Затем лицо старлея посветлело. Он слизнул с губ тающие снежинки, вкус талой воды имел неожиданное живительное воздействие на него. В мумию будто вливалась прежняя жизнь. Тени покинули впадины на щеках. Губы заблестели. Брови больше не хмурились, они удивлённо приподнялись, из-под них снова выглянули глаза, светлые, с искоркой озорства.
Ваня, каким-то детским движением, тыльной стороной ладони стёр слёзы с лица и смело взглянул на низкие тучи. Для себя он решил давно: «Все университеты, преподаваемые нам убелёнными сединой профессорами, знания, опыт поколений, университеты дипломированные, и житейские, удовлетворённо брюзжащее, поглядывая на нас, стоящих у доски, поверх очков: „Ну что ж, можешь, а говорил, не получится“. Они образовывают, затачивают тебя и закручивают в механизм – работай. Человек не болт, ему по любви жить хочется. А любовь не измеряется шагом резьбы. Механизм ломается. Любовь вечна и познание её – глупость. Ею жить надо, дышать, как делают это младенцы: всё принимаю любя».
Решил-то давно, но эта школа оказалась самой трудной. Прозреть, чтобы ясно увидеть зло и сразу ослепить себя: «Ненавидеть зло». Ваня снова вздохнул, на сей раз свободно не хрипя, так вздыхает человек, решивший трудную нравственную задачу.
– Ну и пускай ночь, новый день-то настанет всё равно. И это чудно, – и улыбнулся, как мог улыбаться один лишь Ванюша-старлей – беспричинно радуясь пролетевшей снежинке.
Он ещё постоял несколько минут, наблюдая, как настойчиво выпрямляется серый стволик ольхи, ободряюще погладил его, повернулся и уверенной походкой возвратился назад.
И обратно не более тридцати шагов. Но возвращался уже другой человек, человек забывший смертельную усталость, человек сильный. Он больше не напоминал человека-вопроса, согбенного и преследуемого шумной улюлюкающей толпой сомнений.
Ваня освободился от всех лишних и мешающих звуков, он стал частью безмолвия, крохотной частичкой, но уже это приобщение позволило ему острее воспринимать любое движение мира. Любые замыслы, самые скрытые, вызывают импульс, и там, где шумная толпа жизни пройдёт мимо и не услышит ничего, безмолвие обернётся, приметит и предупредительно, по-отечески покачает головой.
Тайны возникают и сохраняются при многоголосии, когда одна правда старается перекричать другую. Истина немногословна, зачастую ей достаточно одного слова. Таким возвратился в палатку Ваня. Он выкричался до хрипоты и неожиданно осознал: признаки жизни не в махании руками и не всполошенные крики доказывающую твою правду на земле, признаки жизни человека – любовь. Не приземлённая, растасканная святыми мощами в каждое сердце, а великая сила. Одна на всех. Одна над всеми. И как он был готов когда-то защищать своего новорождённого сына от всех бед и посягательств, так и завтра, когда настанет новый день, он встанет на защиту любви. Одной на всех. Одной над всеми!