Дрёма
Шрифт:
– Да лучше бы её не было.
Класс рассмеялся. Учительница обиделась, приняв ответ за неуместную шутку. Она строго спросила о датах и строго вывела в журнале «двойку». Дрёма нисколечко не расстроился. Разве это так важно знать даты войны, куда важнее знать, что и на той войне также погиб чей-то отец. Никто не вспомнит безвестного Дрёму, но будут с воодушевлением вспоминать героического рыцаря зарубившего не одну жизнь. Он герой! А те, кто погиб безвинно? – куски мяса что ли! И безвинно ли, если попали на войну?
Дрёма остановился, так и не дойдя до своей парты:
– Зинаида Сергеевна, можно выйти.
Та возмущённо вздёрнула накрашенные брови под очками и с пророческой интонацией произнесла:
– Хорошо,
Весна, вопреки обещаниям синоптиков, раньше обычного, распустила бутоны на голых ветках. Горы были в снегу и с высокомерным недоумением взирали на шалости непредсказуемой природы. Как-никак, а конец февраля никак не назовёшь весенним временем. Ах, что вы знаете о времени, о скоротечности, – робко вздыхали цветы, радуя и тревожа редких прохожих.
Дрёма сидел у окна и читал отцовскую тетрадь.
Отец всегда был с ним откровенен. Дрёма снова вернулся к событиям тех двух дней, когда ему было разрешено увидеться с отцом.
– Кто так решил, папа, что могут запрещать встречаться людям. И тем более детям с родителями!
Папа стал серьёзным.
– В том, что произошло между мной и мамой – не вини никого. Когда такое происходит, виноваты оба. Прости отца, Дрёма.
Тогда Дрёма слушал и недоумевал, оказывается его отец, тот, в ком он никогда не сомневался, и кто олицетворял для мальчика все начала жизни, всё самое лучшее и доброе, её закон, теперь горько каялся за «праздную никчёмную жизнь». Вот тебе и закон? «Жил будто фейерверк в небе. Сам себя развлекал, пыжился, взрывался. Ба-бах, глядите какой яркий, блистательный, – папа замолчал и уже другим тихим голосом продолжил, – прожигающий деньги, жизнь. Тьфу-ты, теперь самому противно, Дрёма. Как себя не весели – тьму, та, что внутри, не разогнать петардами, и страхи в оглушённой тишине уже сами себя начинают пугать».
И что странно, Дрёма тогда почувствовал к отцу особое расположение – он поверил ему: пока не извинишься из угла не выйдешь. От мамы подобных откровений он так ни разу и не услышал, и когда речь заходила об отце, он слышал обиду. Всегда обиду и нежелание простить: «Папаня твой эгоист ещё тот».
О ком это мама?
Почерк отца был похож на бурелом, и его приходилось преодолевать, страницу за страницей. Преодолевать и думать, зачем я иду куда-то если, перелистывая страницу в очередной раз убеждаешься: и впереди одно и то же – бурелом.
Отец и не думал убеждать в обратном. Он не обещал: вот сейчас за очередным завалом откроется широкая панорама полная идиллических куртин и полянок. Этого не будет! Не было и слёзных просьб, убеждающих дочитать, не бросать и, тем не менее, Дрёма каким-то особенным разумением слышал настойчивый, похожий на молитву отцовский голос в каждом слове, букве: не останавливайся, иди. Несмотря ни на что – иди!
Когда до летних каникул оставались считанные дни, Дрёма осилил первую тетрадь. Чтение напоминало расчистку просеки, отцовский почерк порой превращался в нагромождение из букв, нервного перечёркивания. Дрёма нетерпеливо заглядывал на страницу, две вперёд и вздыхал: ох, отец – и там тоже самое. Потом возвращался к прочитанному, будто оглядывался, и становилось радостно и легко на душе – прямая натоптанная широкая дорога. Странно – это вдохновляло и Дрёма, при первой свободной минуте, нетерпеливо раскрывал тетрадь на согнутом заранее уголке и снова углублялся в буреломный почерк отца. Согнутые уголки были похожи на засеки.
Чтение не напоминало Дрёме увлекательное чтение очередного приключенческого романа. Когда тебя приглашают побыть зрителем, насладиться головокружительным сюжетом, коллизиями, поучительно сокрушают зло неотразимым клинком, заставляют посмеяться над изворотливостью и осуждают хамство… А потом равнодушно зажигают свет и настойчиво приглашают выйти наружу: прочитали, потешили душеньку, театр закрывается, до свидания.
Отец писал просто,
Образ отца возникал над исписанными ломаным почерком листами той самой силой, что наворотила эти непроходимые буреломы. Силой страстной, неудержимой, беспощадно-разрушающей – всё ради цели! Силой способной не раздумывая сшибиться с другой силой, рвать и сокрушать, доказывая только своё право на существование. Иногда побеждающей и торжествующей силой, и следом, тут же терпящей поражение и, тогда не прощающей, мстительной. И вдруг эта сила превращалась в слабенький «пшик», будто выпущенные остатки воздуха из цветного шарика. Ради чего всё это? На подобный героизм и даже на большее исступление способен зверь. Загнанный в угол он становится самоотверженным, прекрасно-непобедимым, демонически-завораживающим в огнедышащей ярости своей!.. И всё же – зверем. А где человек, человеческое, Дрёма?»
Дрёма вздрогнул и оглянулся. Ему на миг показалось, что совсем рядом и обращается к нему с вопросом живой отец.
– Не знаю папа? Одно скажу, разбирая твои буреломы, я уже без страха смотрю на прочитанное, пройденное. И это удивительно. Чудесно. Мне хочется читать дальше, и я уже верю, да-да – верю, ты вышел на широкую проторенную дорогу! Обязательно вышел – идущие не могут не осилить?
Когда была перевёрнута последняя страница, Дрёма уже не сомневался: тоненькая тетрадь будет совсем другой по содержанию.
Таким бывает едва журчащий по камням родничок.
Дрёме вспомнилась поездка в Саратов. Широкая и полноводная река Волга, изящные, бесконечно длинные мосты, сотни промышленных труб, этажи без счёта и предупредительный окрик деда: «Не пей из реки, какую-нибудь заразу подхватишь ещё». А из горного родничка они без страха пили с отцом после долгого изнурительного подъёма. Ничто так не утоляло жажды, как тот родничок. Папа тогда спросил: «Разве эта вода, Дрёма, не вкуснее любой самой сладкой „кока-колы“ или другой газировки?» И он тогда не лукавил с ответом: «Скажешь тоже».
Подходил к концу май месяц. И Дрема решил, вторую тетрадь начнёт, когда будет ходить на пляж купаться.
Компании он стал избегать, со сверстниками ему было откровенно скучно. И не потому, что считал себя каким-то особенным. Среди ребят всегда шло непонятное ему соперничество. Все чего-то хотели доказать, петушились и спорили. Дрёма не мог оставаться в стороне, горячо доказывал, пылко отстаивал свою правду. Оставаясь один, подросток недоумевал: и чего спорил, что доказал, кому? Прав был отец: «Свои глаза другому не отдашь, каждый видит своё. А в споре побеждает всегда самый крикливый. Вот и получается, что мы видим кособоко. Избегай споров, истина проявится сама. Как бы люди не хотели быть „истиной во языцех“, кем бы себя ни возомнили, а природы им своей не избежать. С ней можно только полюбовно согласиться и жить, но всегда объявляя главным законом – любовь».