Две недели
Шрифт:
…Взяв Рязань, порубив всех жителей и разорив некогда цветущий град, Батый двинулся дальше. Громадные конные подразделения потянулись по дороге. Ржут кони, слышится непонятная речь, скрипят телеги обоза. Морозный день, но в воздухе стоит тяжелый запах от потных лошадей. Вдруг — дикие вскрики, суета, визг, вой, рев, скрежет стали, свист стрел. Прорубаясь сквозь густой поток татаро-монголов, по дороге движется небольшой отряд всадников в островерхих шлемах, с прямыми мечами. Сначала отряд продвигается довольно быстро, затем все медленней и, наконец, останавливается совсем.
Согласитесь,
Но видеть, как в двух шагах от тебя не ловкачи-каскадеры, а обыкновенные русские мужики, которым бы сейчас в самую пору валить лес, вывозить сено с дальних сенокосов, чинить инвентарь, приготавливаясь к весне, то есть исполнять необходимую зимнюю мужицкую работу, молча рубятся с озверело наседающими на них врагами, как брызжет и хлещет дымящаяся на морозе кровь, слышать, как с хрустом рубит тело меч, рвет кольчугу сабля, как крики ярости и боли заглушаются бешеным храпом возбужденных коней, видеть, как снег вокруг становится красным, как раненых, выбитых из седла, затаптывают копыта коней — в этом живописного мало. И если б самому находиться там, в этой гуще, но видеть все это со стороны, из кустов!
Отряд остановился совсем. Бой стал еще интенсивнее, а на пригорке у дороги быстро раскинули большой разноцветный шатер.
Командир отряда что-то крикнул и указал мечом на шатер. Отряд, точнее, то, что от него осталось, рванулся вперед, но не продвинулся и на шаг. Слишком неравны были силы.
Вскоре от отряда остался один Евпатий. Пеший. Татары прихлынули к нему, и какое-то время его не было видно. «Все», — подумал я, как вдруг, подобно откатившейся от утеса волне, все отхлынули от него. Десятки людей с кривыми саблями смотрели на забрызганного с головы до ног липкой кровью, надрывно дышавшего, необыкновенно широкого, коренастого человека.
Какая же нужна мощь дуда, сила, выносливость, чтобы устоять одному против множества испытанных в битвах людей?
Евпатий чуть опустил меч, по которому тотчас потекла струйка крови и канула в снег; Послышались начальственные окрики, и, нагло расталкивая толпу, к Евпатию приблизился Хостоврул, монгол огромного роста с длинной и широкой, как двуручная пила, саблей.
Наступила тишина. В этот миг тишины в глубине леса снялась с ветки и застрекотала сорока, разнося по всему лесу какую-то весть.
Хостоврул не дошел до Евпатия шага три, и они кинулись
Снова все кинулись на Евпатия. Я не видел, сколько монголов он успел зарубить перед смертью, но когда от нарядного шатра прибыли слуги и все расступились перед ними, под трупами не видно было снега.
Тело Евпатия подняли, понесли к шатру.
Батый, лениво взглянув на труп, произнес несколько одобрительных, впрочем, ничуть не задевших самолюбия его войска, слов и приказал бросить тело русского батыра в лесу. И тут я прыгнул на него. Я был единственный живой русский здесь. И не мог спокойно видеть, как враги глумятся над останками Евпатия.
Но в момент прыжка каган шагнул в сторону, и я только ухватил его за полу толстого, простеганного, как фуфайка, с меховым подбоем халата. Батый в испуге отпрянул. Нукеры кинулись на меня. Я выхватил из кармана пистолет. Защелкали выстрелы. Телохранители с протянутыми руками, с лицами, полными ярости и страдания, валились навзничь почти у моих ног.
— Шайтан, шайтан! — раздались вопли. Все застыли в нерешительности. Я посылал в упор пулю за пулей, но, нажав спусковой крючок в очередной раз, не услышал выстрела. Я сунул руку в карман за обоймой.
— Хватайте его! — раздался голос Батыя, единственного, кто не потерял самообладания и уловил мою заминку.
«Ах, надо бы первого его! Вот всегда так, в спешке упускаешь самое важное».
Обойма как назло встала поперек кармана. Меня схватили, заломили руки за спину, скрутили их сыромятным ремнем, и через мгновение я стоял перед повелителем вселенной.
Повелитель вселенной был молодой человек примерно моих лет, с типично монгольским лицом, немного одутловатым, но не лишенным известной выразительности и даже ума, которые придает человеку сознание неограниченной власти.
— Как ты осмелился, раб, прикоснуться к повелителю вселенной! — сказал Батый.
— Во-первых, я не раб, — начал я.
— На колени, собака!
Резкий пинок в поджилки поверг меня на колени. Вспыхнув от стыда, я сразу вскочил, но пинок срубил меня вновь. Лишь только я поднялся второй раз, удар плетью по голове ожег меня до пяток. Долго они еще воевали со мной, ставили на колени, хлестали плеткой по голове. Помню, поднимаясь последний раз, мне удалось хватить ртом теплого вперемешку с собственной кровью снега. И все-таки я встал!
Батый что-то проронил вполголоса, и я ощутил у губ прохладный край чаши. В чаше был какой-то удивительный напиток. Я сделал несколько глотков, в голове стало ясно, боль от побоев исчезла.
— Кто ты? — спросил Батый, когда мне сырой, пахнущей конским телом тряпкой отерли кровь с глаз. — Ты мне нравишься. И почему на тебе такая странная одежда?
Я молчал. Что я ему скажу? Что я — Валентин Соколов, живу во Флотском поселке, в городе Вологде, областном центре республиканского подчинения, работаю каменщиком в СУ треста Вологдасельстрой, образование — десять классов, беспартийный, для повышения общего уровня читаю историческую литературу, год, как из армии пришел, не женат, получку матери отдаю исправно, в данный момент нахожусь на излечении в травматологическом отделении горбольницы. Все это ему ничего не скажет. А что на мне пижама такая, я тут не при чем, их такие на фабрике шьют. В больнице не до фасона, мерку с каждого снимать не станешь.