Две недели
Шрифт:
«Худо», — чуть не простонал я, но подумал — вдруг Юра не разъединил телефоны и Маркаускас с Тимошиным слушают меня. Каждый, наверное, думает, что он устал больше всех и больше всех страдает и терпит.
— Ничего, Юра, — бодрясь, ответил я. — Покурить бы.
От холода и голода курить хочется нестерпимо.
— Нет ни у кого.
— Постреляй, Юра. — Топорков уже приносил мне сигарету из той пачки, что отобрал у Маркаускаса. Пачку он разделил по справедливости на всех.
— Ладно, поспрашиваю, в казарму схожу, — обещает Топорков, — видать-то как сейчас?
— Сносно. Тумана много, но светать начнет, так повидней будет.
— Посылай тогда Пикумса в караулку.
— Отмучаемся, отмучаемся. Курить-то неси.
— Посылай Пикумса.
— Пикумс, — раздвинув рамы, крикнул я.
Пикумс подошел к вышке, нахмурил брови и сделал строгое, важное лицо, какое он делает при разговорах со «стариками». Этим он предохраняет себя от розыгрышей и дурацких шуток.
— Иди в караулку отдыхать, да на смену скоро пойдешь, — смеясь, сказал я.
— Врешь ты, наверно, — не верит Пикумс. Он, поди, и подошел ко мне, думая, что я со скуки скажу ему какую-нибудь глупость. Я засмеялся над недоверчивостью Пикумса. Видно, что Пикумс продрог ужасно и готов верить мне, но на всякий случай подстраховывается.
— Иди, иди, — стараясь говорить как можно искренней, сказал я, — не вру, честное слово.
Только маленькая фигурка Пикумса скрылась за поворотом, как почти сразу же оттуда выбежал Топорков. Юра подбежал к вышке, придерживая приклад автомата, прыгающий на боку, и, запыхавшись, поднялся наверх.
— Губы-то синие. Озяб? Маркаускас стоит еле жив, автомат, как ребятенка, держит. Дверь-то видел, сорвало?
— Где?
Топорков мотнул головой за вышку и сунул руку в карман. Я перегнулся за подоконник. Входная дверь лежит на траве возле вышки.
— Сильно!
— Еще что, — засовывая руку глубже в карман, хвастливо сказал Топорков. — Каштан у плаца наполовину переломило, толщина такая. У дома через дорогу железо на крыше на полдома закатало, весь чердак видать. А забор в правом секторе первого поста… Да что ты, черт! — роясь глубоко в кармане, серчал Топорков, — за подкладку, что ль, завалился? — Затрещала материя.
Я, облизывая губы, держал наготове спичечный коробок.
— Еле нашел в казарме. Дневальный дал, — сказал Топорков, с трудом выуживая из-за подкладки бушлата окурок в полсигареты. — Маркаускасу еще давал. — Я скорчил недовольную гримасу. — Еще и третьему посту надо, и он просил. Одна на всех.
— Салаги и не покурят — не помрут.
После первой затяжки приятно заломило в челюстях, легким кругом пошла голова и, жадно задерживая дым в груди, я подумал: «Курить-то и салаги хотят».
— Колька где?
— Дрыхнет, — заиграв глазами, сказал Топорков. — Пришел, автомат кинул в пирамиду и на кровать. В сапогах. Хотел я его с койки шарнуть да так напинать…
— Ротный-то был? — Я, спохватившись, притушил сигарету.
— Заходил, — недовольный, что я прервал его, хмуро ответил Топорков. — Я ему доложил, все чин-чинарем. Посмотрел он караулку, в спальню зашел, а лампочки-то там нет, плоховато видать. «Кто это?» — «Тучин». — «Он же на посту должен стоять». Я ему все рассказал. «Старослужащий, мать-перемать, — ругается капитан, — дряннее первогодка». А сам все зырит по койкам. «А где еще? Еще один старослужащий должен быть. Крутов-то где?» Я сказал, «Да они же друзья. А друзья всюду вместе. Не ожидал я от Крутова. Подвел он друга». — «Подвел». Ну, капитан, — сказал разговорившийся Топорков, — и тут съехидничает.
— Ладно, Юра. На, неси на третий пост, — заминая разговор, сказал я и подал окурок.
Топорков сошел с поста и уже на земле
— Что, Юра? — высунувшись из окна, спросил я.
— Ротный еще сказал, почему Крутов в казарме не на своей койке спит. Опять дисциплину нарушает. Хотел, говорит, еще на разводе сказать, да не стал настроение портить.
— Хорошо, — засмеялся я, — из караула сменимся, перееду на новое место.
Вот мы и сменились из караула. Мы идем в казарму усталые, и вид у нас далеко не тот, какой был на разводе. Тучин не разговаривает со мной, встал в последнюю шеренгу.
Навстречу нам идет ротный.
— Караул, смирно, равнение на-право! — командует Топорков.
Прижав левые руки, повернув головы направо, мы с силой бьем подошвами сапог, разбрызгивая мелкие лужицы на дороге. Я, высоко поднимая ногу, прохожу мимо ротного, радуясь, что кончен еще один караул, что ротный приветливо улыбается нам.
НАКОНЕЧНИК СТРЕЛЫ
Только что принесли градусники. Я сунул себе под мышку стеклянную сосульку и вздохнул. Потом принесут таблетки, потом придут санитарки с тазом, умоют меня, потом завтрак, потом обход, потом массаж, потом всадят зараз пять уколов, от которых деревенеют ноги, потом придет мать, посидит, перевернет меня набок, протрет пролежни нашатырным спиртом, всплакнет, посгибает мне ноги а дополнение к массажу, потом обед, потом опять уколы, потом вечер, потом бесконечная ночь — и это все тянется и длится уже три месяца, и один бог, да нет, пожалуй, и он не знает, знает разве лечащий меня хирург, когда все это кончится. Люди поступают в палату — чаще не своим ходом — выздоравливают, уходят, а я все лежу и лежу на спине и лишь в воспоминаниях могу представить, что и я когда-то мог сидеть, стоять, ходить, как и все здоровые люди. Много бы я дал, чтоб сесть, посидеть хотя бы пять минут, освободить тело от вынужденного мучительного покоя.
Перелом позвоночника и многочисленные ушибы головы.
— Тяжелый случай, — сказал хирург. Все ясно. Дай бог, если с костылями ходить буду, да и на коляске по комнате разъезжать — тоже выход, чем всю-то жизнь пластом лежать. А лежат же как-то люди. Принесла мне мать всяких газетных вырезок: этот книжки стал писать, когда инвалидом сделался, другой модели строит, третий из дерева чего-то вырезает. Что мне это, ни строить, ни вырезать я не могу: не всякий умельцем родится. И книжки я писать не смогу. Читать их люблю, особенно историческое что-нибудь, а писать… Не та голова. Угол заложить какой угодно сумею, кладку под расшивку вести смогу. Нет уж, кто чем работать может, тот пусть тем и работает на совесть — кто пером, кто мастерком да кирешкой.
Да, видно, не поработать уж больше мне, не посидеть со своими мужиками в вагончике, не поскалиться с Валькой-крановщицей — на что я ей изломанный такой. Тяжело. Так тошно на душе сделается, уж лучше бы подохнуть, думаешь, чтоб не быть в тягость ни себе, ни людям. Иной раз кажется — невмоготу уж терпеть, а все равно терпишь, хотя откуда оно и зачем берется терпение-то? А в последнее время — это самое невыносимое — сон у меня пропал. Не могу заснуть ночью. Прикажешь себе не спать днем, а сам неприметно до обеда, да после обеда, да к вечеру часок-другой поспишь, а ночь лежишь и маешься: справа и слева от тебя храпят, сопят, стонут, ворочаются с боку на бок, что-то бормочут больные, покалеченные люди, а ты лежишь с открытыми глазами и смотришь в серый потолок. Мука. А если под утро и забудешься, то вместо успокоительного, долгого сна накатывается один и тот же неправдоподобный страшный кошмар.