Две недели

Балакшин Роберт Александрович

После уборки немцы вышли во двор и уселись у барака на припеке. Кто на табуретках и скамьях, вынесенных наружу, кто на откосе дощатого цоколя, кто на крыльце. Яркое весеннее солнце слепило глаза. Струились вверх сизые табачные дымки. Громкие мужские голоса прерывались хохотом.

Басарин привычно оглядывал лагерь. Раньше стоять на третьем посту было полдивья — от поста до бараков здоровенный пустырь, занесенный снегом, кто сюда сунется — стой, посвистывай. Летом на этом пустыре немцы в волейбол играли, соревнования всякие устраивали. Однажды у них мяч в предзонник улетел. Жердины, которой немцы в таких случаях мяч доставали, не

оказалось, сломал ее кто-то, а новой не припасли. Немец один вызвался слазать за мячом. У часового знаками опросил, можно, мол? Можно, можно. Немец только в првдзонник сунулся, а он чуть не хлопнул его.

Но недавно на пустыре закипела работа: в лагере создавали промзону. Немцы долбили землю, сколачивали сараи под пилораму, мастерские, столярный цех. Другие немцы в это время вели траншею под кабель от ТП, что стояла за лагерем, метрах в пятидесяти за забором. Траншею продолбили, а потом ту ее часть, которая проходила по лагерю, снова завалили. До самого предзонника, и даже в предзоннике завалили с метр, а метра полтора до основного забора оставили, и дальше траншея до самой ТП шла свободной. Поторопились долбить — то ли кабель не привезли, то ли привезли, да не тот, сделали себе с этой траншеей мороку: с неделю ставили у внешнего предзонника усиление — солдата с карабином. Уж лучше в караулке бодрствовать, чем тут мерзнуть. Издеваются над людьми. Засыпали бы траншею всю, отроют потом фрицы, долбить-то уже не надо. Правда вот уже третий день на усиление никого не посылают. И правильно: ночью всех немцев так же в бараки загоняют, да за ночь пересчитывают, поди, раз пять, а днем кто побежит?

Легкий ветерок донес от барака мелодию. Басарин прислушался. Вроде что-то знакомое. «Ти-ри-ри, ти-ри-ри-ра-а-а…» Прикрыв глаза, Басарин потянул последнюю нотку, цепляясь за нее, надеясь вытянуть из памяти слова. В самом деле, мелодия была странно знакома. Такая нежная, родная. А на пустыре немцы и сегодня возятся, и в выходной работают. Ну и черт с ними, пусть вкалывают, дармоеды. «Та-ра-а, та-ра-ра-ра, ра-а-а… Да это же колыбельная!» — удивленно подумал он и вслушался внимательней: менявшийся ветерок иногда относил мелодию.

Точно. Колыбельная. В школе на пении разучивали. Какой-то композитор нерусский написал. Вспомнил, вспомнил…

В доме все стихло давно-о, В комнате, в кухне темно-о. Дверь ни одна не скрипит, Мышка под печкою спи-и-ит…

Только они ее растягивают, надо бы чуть-чуть, самую маленькую чуточку поскорее. Но и так тоже хорошо. Ловко все-таки фрицы на губных гармониках играть умеют. Кажется, как и дуть-то туда: дырочки малюсенькие. Греков приносил показать одну гармонику в караулку.

Что там за шум за стеной? Что нам за дело, родно-о-ой? Глазки скорее сомкни-и-и, Спи, моя радость, усни-и-и…

Басарин привалился удобней к раме, греясь на солнце. Мелодия слышалась без перерывов, лилась нежно, как паутинка, обволакивая усталую голову.

Вдруг — какое-то время он не мог сообразить, что произошло — то ли первой оборвалась мелодия, то ли откуда-то первым грохнул выстрел.

Басарин открыл глаза, встрепенулся.

Пробуждение от короткого, колдовского сна было ужасным. Нити колючей проволоки на предупредительном заборе над засыпанным участком траншеи, вероятно, чем-то перебитые, лежали на снегу. Под основной забор, как тени, нырнули две фигуры. С четвертого поста гремели выстрелы.

— Стой! — заорал Басарин и трясущимися руками вскинул карабин.

В этот миг грянул выстрел с четвертого поста. Третий немец, прыгавший в траншею, вздрогнул, дернулся, упал, заваливаясь набок, и забил ногами.

Басарин ударом цевья раздвинул рамы на всю ширину, оперся локтями на узкий подоконник, ведя карабином вдоль траншеи: траншея неглубокая, тесная — он не раз бывал в конвое, когда немцы прокладывали ее — скрытно по ней не пробежишь, а бочком, потихоньку пробираться — времени много уйдет.

Немцы бежали перебежками — видать, битые волки — то пригибаясь, мчались во весь дух, и тогда над грудами мерзлой земли и снега стремительно мелькали их головы, то падали и ползли, продираясь в узком пространстве спасительной твердой земли. Попробуй улови, где они вскочат снова. Карабин оказывался то впереди, то сзади их, и поспешно выпущенные пули вздымали только снег и крупицы грунта. И четвертый пост тоже опаздывал. А Басарина еще била дрожь, мушка плясала в прорези прицела: ведь не на стрельбище по фанерной мишени пуляешь.

— Ничего, ничего, — нервно успокаивал себя Басарин, — сейчас траншея кончится, у ТП так и так выскочить придется. Он плотней прижался к косяку. И тут — он даже ахнул от неожиданности — из-за угла ТП появилась человеческая фигура. Кто это? Откуда он тут взялся? Но кто бы это ни был, стрелять было нельзя, попадешь в него.

Немцы выскочили из траншеи, скрылись за ТП. Перемахнуть дорогу — секундное дело, а за дорогой заросли кустарника. Немцы наверняка побегут к реке, на другом берегу реки лес, в котором скрывались банды националистов и фашисты, приставшие к ним в конце войны.

По тропе нарядов к посту бежал начальник караула с двумя караульными.

— Беги-и, беги-и! — услышал Басарин протяжный крик старшего сержанта. Скидывая шинель, Басарин ногой откинул крышку люка, слетел по лестнице и побежал, закинув карабин за спину.

Вот и ТП. Басарин с яростью рванул дверь. В ТП бледный от страха с длинной отверткой в руке сидел монтер. Это он вышел из-за угла. Сволочь такая, ишь любопытство когда заело, ни раньше ни позже надо было сунуться.

Наскоро выругав ошалевшего монтера, Басарин перемахнул через дорогу и ринулся в заросли. Упругие хлесткие прутья больно хлестали по шее, по рукам, карабин цеплялся за ветки. Шапка слетела. «Черт с ней, некогда останавливаться».

Когда он выбрался из чапыжника, немцы были далеко на поле. Пробежав немного, Басарин остановился и, напряженно задерживая дыхание, изготовился к стрельбе. Карабин не устанавливался в трясущихся руках. Он повел его рывками снизу вверх, улавливая в прицел качающуюся фигуру немца.

Выстрел! Мимо. Еще выстрел! Немец упал.

— А-а! — победно воскликнул Басарин и оглянулся, как будто сзади кто-то мог быть. Но, повернувшись, он выругался: немцы опять бежали вдвоем. Басарин отставал. Немцы налегке, в сапогах, а он с карабином, в тяжелых, не по ноге, валенках. Наст ломался под ногами, как картон, он проваливался по колено в снег, падал, сбивал дыхание, вскакивал, не останавливаясь, стрелял вдогонку. Все мимо.