Дюна
Шрифт:
Граф издал короткий лающий смешок.
— Вы думаете, что сумеете запрячь Вольный народ?
— Ну для этого их всегда было слишком мало, — сказал барон, — но резня тревожит остальное население. Кстати, есть и другое решение арракисской проблемы, мой дорогой Фенринг. Должен признаться, что источником вдохновения для меня послужили деяния самого императора.
— Ах-х-х?
— Видите ли, граф, меня вдохновляет пример тюремной планеты императора, Салузы-Секундус.
Поблескивая глазами, граф внимательно
— И какую же связь вы усматриваете между Арракисом и Салузой-Секундус?
Почувствовав напряженность во взгляде Фенринга, барон произнес:
— Пока никакой.
— Пока?
— Признайте, число рабочих рук на Арракисе можно увеличить, если использовать планету для наказания.
— Вы ожидаете увеличения числа заключенных?
— Там было восстание, — признался барон, — мне пришлось крепко нажать на них, Фенринг. В конце концов, вы знаете, какую цену пришлось мне уплатить этой проклятой Гильдии за перевозку наших объединенных сил на Арракис. Эти деньги надо вернуть.
— Я предполагаю, вы, барон, не воспользуетесь Арракисом в качестве тюрьмы без разрешения императора.
— Конечно же, нет, — отозвался барон, озадаченный внезапным холодком в тоне Фенринга.
— Еще один вопрос, — сказал граф. — Мы узнали, что ментат герцога Лето, Сафир Хават, жив и служит вам.
— Я не смог заставить себя уничтожить такую ценность, — согласился барон.
— Вы солгали командиру сардаукаров, что Хават мертв.
— Это белая ложь, дорогой мой граф. У меня просто не хватило духа на долгие споры с вашим человеком.
— Это Хават был предателем?
— О, добродетель, нет! Поддельный доктор. — Барон вытер выступивший на шее пот. — Вы должны понять меня, Фенринг, я остался без ментата. Вы это знаете. Я никогда не оставался без ментата. Это весьма неудобно.
— Как вы убедили Хавата сотрудничать?
— Его герцог умер, — барон выдавил улыбку. — Хавата можно не опасаться, мой дорогой граф. Плоть ментата пропитана осадочным ядом. Мы постоянно даем ему противоядие с пищей. Без него — яд сработает, и Хавата не станет через несколько дней.
— Отмените противоядие, — скомандовал граф.
— Но он же полезен!
— Он знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.
— Но вы же говорили, что император боится разоблачения.
— Не затевайте эту игру, барон!
— Я подчинюсь такому приказу в письменном виде и с имперской печатью, — сказал барон, — но не вашей прихоти…
— Вы считаете это прихотью?
— Чем же еще? К тому же и за императором есть небольшой должок, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.
— С помощью какой-то горстки сардаукаров…
— Какой еще Дом укрыл бы под своими мундирами руку императора в этом деле?
— Император задавался этим вопросом, барон,
Барон вглядывался в невозмутимое лицо Фенринга, не выказывавшего никакого волнения.
— Ах-х-х-х, кстати, — протянул барон, — надеюсь, император не считает, что сумеет провести такую же операцию против меня в полной тайне?
— Он рассчитывает, что необходимости в ней не возникнет.
— Не думает же император, что я ему угрожаю! — расчетливо добавив в голос гнев и горечь, барон соображал: «Пусть-ка поверит! Тогда я смогу усесться на трон, бия себя кулаком в грудь и вопя, что меня оболгали».
Сухо и отчужденно граф произнес:
— Император верит тому, что говорят его чувства.
— Неужели император посмеет обвинить меня в предательстве перед всем Советом Ландсраада? — барон в надежде даже задержал дыхание.
— Что значит здесь слово «посмеет» в отношении к императору?
Чтобы скрыть выражение лица, барон отвернулся. «Неужели все может случиться еще при моей жизни! — подумал он. — Император! Пусть он только обвинит меня! А там — подкуп и принуждение… да все Великие Дома объединятся! Они бросятся под мое знамя, как фазаны в укрытие. Чего еще они так боятся, как не сардаукаров, поодиночке расправляющихся с ними?»
— Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинить вас в предательстве, — произнес граф.
Барон попытался удержаться от иронии, ограничиться выражением оскорбленного достоинства, с трудом справился с собой и произнес:
— Я всегда был самым верным подданным. Не могу даже сказать, как эти слова ранили меня.
— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — ответил граф.
Не поворачиваясь лицом к графу, барон кивнул:
— Пора отправляться на арену.
— Действительно, — согласился граф.
Они вышли из конуса молчания и бок о бок направились к Малым Домам, переминавшимся в ожидании у входа. Где-то в глубине дома звякнул колокол, — до начала поединка на арене оставалось двадцать минут.
— Малые Дома ждут, что вы возглавите их, — сказал граф, кивая в сторону ожидавших.
«Опять двусмысленность», — подумал барон.
Он поглядел на новые талисманы, повешенные по бокам входа в зал: задранную вверх бычью голову и писанный маслом портрет старого герцога Атридеса, отца покойного герцога Лето. На этот раз они пробудили в бароне недобрые предчувствия, он задумался: «Интересно, какие же чувства эти предметы вызывали в душе самого герцога Лето в залах Каладана и Арракиса: забияка-отец и бычья голова с его кровью, запекшейся на рогах».
— Человечество, ах, знает лишь, м-м-м-м, одну науку, — промолвил граф, проходя мимо подтянувшихся поближе подданных в приемную, узкую комнату с высокими окнами, пол которой был выложен белой и пурпурной плиткой.