Дюна
Шрифт:
Фейд-Раута медленно отступал перед по-крабьи, бочком приближающимся гладиатором. Под ногой похрустывал песок. Он слышал, как тяжело дышал раб, чувствовал запах его крови и собственного пота.
Забирая вправо, на-барон все отступал, держа наготове новый дротик. Раб легким движением метнулся в сторону, Фейд-Раута, казалось, пошатнулся, на галереях раздался визг.
Раб вновь ударил.
«Боже, что за воин!» — успел подумать Фейд-Раута, уклоняясь. Лишь быстрота молодости спасла его, но над спиной раба теперь подрагивал второй дротик,
Пронзительные крики одобрения хлынули с трибун.
«Они приветствуют меня», — подумал Фейд-Раута. В голосах их он слышал дикарское самозабвение, что и сулил ему Хават. Здесь еще никогда не приветствовали так бойца от семейства. Не без горечи припомнились слова Хавата: «Более всего ужасает враг, которым ты восхищаешься».
Фейд-Раута поспешил вернуться на середину арены, чтобы все хорошо видели дальнейшее. Вытащив длинный нож и нагнувшись, он стал ожидать приближения раба.
Задержавшись на мгновение, чтобы подвязать к руке и второй дротик, тот двинулся следом.
«Пусть семейка теперь поглядит на меня, — думал Фейд-Раута. — Я враг им — пусть они обо мне так и думают».
Он извлек и короткий клинок.
— Я не боюсь тебя, свинья Харконнен, — крикнул гладиатор. — Мертвому мучения нипочем. И я умру на собственном клинке прежде, чем твои помощники наложат на меня руку. А ты сейчас ляжешь, ляжешь первым.
Фейд-Раута ухмыльнулся, выставил вперед длинный клинок, тот, что с ядом.
— А попробуй-ка это, — сказал он, сделав выпад рукой с коротким клинком.
Обеими руками гладиатор остановил удар, зажав руку на-барона с коротким клинком… ту, в белой перчатке, что по традиции должна была нести яд.
— Ты умрешь, Харконнен, — задыхаясь проговорил гладиатор.
Схватившись, они раскачивались из стороны в сторону. Там, где щит Фейд-Рауты соприкасался с полущитом гладиатора, вспыхивали синие всполохи. В воздухе запахло озоном.
— Умрешь от собственной отравы, — проскрежетал раб.
Медленно развернув от себя руку в белой перчатке, он надавил, направив смазанный ядом нож к телу на-барона.
«Пусть посмотрят!» — думал Фейд-Раута. Он втиснул в щит длинный клинок, но тот лишь беспомощно царапнул о примотанное к руке древко дротика.
Отчаяние охватило Фейд-Рауту. Он не мог даже и подумать, что дротики окажутся на руку рабу. Они прикрыли гладиатора словно щитом. Как он силен! Короткий клинок неотвратимо приближался, и Фейд-Раута подумал: «Пора, иначе гладиатор умрет на собственном клинке».
— Подонок! — выдохнул Фейд-Раута.
Повинуясь звукам этого слова, мускулы гладиатора расслабились на мгновение. Для Фейд-Рауты этого было довольно.
Гладиатор слегка приоткрылся, щель в защите оказалась достаточной для длинного клинка. Отравленное острие оставило на груди раба красную черту. Яд был смертельным. Раб отшатнулся.
«И пусть моя драгоценная семейка посмотрит, — думал Фейд-Раута, — пусть подумают они о рабе, что попытался
Фейд-Раута молча наблюдал, как замедляются движения раба. Они несли на себе печать нерешительности… и понимания. На лице его теперь четко и ясно для любого из зрителей было написано — смерть. Раб понял, что случилось и как. Яд оказался не на том клинке.
— Ты! — простонал умирающий.
Фейд-Раута отступил, чтобы не мешать смерти. Парализующее вещество, входящее в состав яда, еще не успело подействовать в полной мере, но уже заметно замедляло движения гладиатора.
Словно бы его натянули канатом, гладиатор пару раз неуверенно шагнул вперед, каждый шаг его был шаг единственный во всей его собственной вселенной. Он еще держал нож, но клинок подрагивал в его руке.
— Однажды… один… из нас… доберется… до тебя, — выдохнул он.
Горестная гримаса искривила его рот. Он сел на песок, рухнул, покатившись в сторону от Фейд-Рауты, и застыл лицом вниз.
В охватившем арену молчании Фейд-Раута подошел к простертому телу, носком повернул гладиатора лицом вверх, чтобы на галереях видели лицо, — ведь яд уже начинал дергать и выворачивать мускулы. Но из груди гладиатора торчал его собственный нож.
Несмотря на разочарование, Фейд-Раута почувствовал известное восхищение мужеством раба, сумевшего одолеть паралич и покончить с собой. А следом за восхищением пришло понимание: воина, лежащего перед ним, воистину следовало бояться.
Когда человек преодолевает человеческую природу на твоих глазах, — это ужасает.
Углубившись в эту мысль, Фейд-Раута не сразу заметил бушующие трибуны. Они приветствовали его с полным самозабвением.
Фейд-Раута повернулся, глянул вверх.
Кричали все, кроме барона, в глубокой задумчивости глядевшего на арену, взяв себя за подбородок. Граф и леди Фенринг молча смотрели на него, спрятав лица под улыбками.
Граф Фенринг обернулся к своей даме и промямлил:
— Ах-х-х-ум-м-м, перспективный, ум-м-м-м, молодой человек. Эх-м-м-м-ах, моя дорогая?
— Синаптические реакции его очень быстры, — ответила она.
Барон глядел то на нее, то на графа, то на арену и думал: «Ну, если это кто-то из них сумел так подобраться к моему… — ярость начинала вытеснять страх. — Главного надсмотрщика я велю сегодня же зажарить на медленном огне… и если в историю замешаны этот граф и его…»
До Фейд-Рауты из ложи не доносилось ни звука, все потонуло в топоте и криках над ареной:
— Голову! Голову! Голову! Голову!
Заметив, с каким выражением обернулся к нему Фейд-Раута, барон нахмурился. Плавным движением руки, с трудом одолев ярость, барон подал знак молодому человеку, стоявшему у простертого тела раба: