Дюна
Шрифт:
— И что же это за наука? — осведомился барон.
— Это, ум-м-м-ах-х, наука, ах-х-х, недовольства, — ответил граф.
Малые Дома, следовавшие позади с овечьей кротостью и вниманием на лицах, рассмеялись с весьма уместным одобрением, но гармонию нарушили пажи, вдруг распахнувшие наружные двери. Там, урча двигателями, в линию выстроились наземные автомобили, на капотах которых трепетали флажки.
Повысив голос, чтобы преодолеть внезапный шум, барон произнес:
— Надеюсь, мой племянник не разочарует сегодня вас на арене, граф Фенринг.
— Пока,
Свой внезапный испуг барон скрыл, якобы поскользнувшись на первой ступеньке спуска. Вербальный процесс! Донос о преступлении против Империи!
Но граф хихикнул, превращая собственные слова в шутку, и похлопал барона по руке.
И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и уж, конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы.
Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда-то барон и получил ответ.
— Мой дорогой барон, — сказал граф, склоняясь к его уху, — вы ведь знаете, не так ли, что император официально еще не одобрил выбранного вами наследника?
Потрясение от этих слов словно затянуло барона в какой-то конус молчания. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи.
— Поэтому-то я сегодня здесь, — сказал граф. — Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не выявляет собственное лицо человека, как поединок, эх?
— Император обещал мне право свободного выбора наследника! — проскрежетал барон.
— Посмотрим, — сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд-Раута в жилете и брюках в обтяжку. На правой руке его была черная перчатка, в ней он сжимал длинный нож, на левой — белая перчатка и короткий нож.
— Белый цвет — цвет яда, черный — чистоты, — сказала леди Фенринг, — интересная символика, дорогой мой, не так ли?
— Ум-м-м-м, — отвечал граф.
С галерей семейства послышались возгласы одобрения, Фейд-Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах.
Фейд-Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в
Фейд-Раута воздел ножи к солнцу, в старинной манере поприветствовал все три трибуны. Короткий нож из белой перчатки (белый — цвет яда) первым переместился в ножны. За ним последовал черный из руки в черной перчатке — чистый клинок, что не был чист, — его тайное оружие, оно принесет ему нынче победу — яд на черном клинке.
Секунда на включение и настройку щита, поле натянуло кожу на лбу, защита теперь обеспечена.
Момент этот был по-своему важен, и Фейд-Раута слегка затянул его, как опытный актер, кивая подручным и отвлекателям, оценивая взглядом их снаряжение, кандалы с поблескивающими шипами, крючки и дротики с синими султанами.
Фейд-Раута махнул музыкантам.
Зазвучал древний медленный марш, звучный и пышный… Фейд-Раута вывел свою группу на арену напротив ложи барона. На лету поймал брошенный церемониальный ключ. Музыка смолкла.
Во внезапной тишине он отступил на два шага назад и громко провозгласил:
— Я посвящаю грядущую истину… — сделал паузу, чтобы дядя успел подумать, что юный дурак, несмотря ни на что, собирается посвятить бой леди Фенринг и вызвать скандал.
— … моему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену! — закончил фразу Фейд-Раута.
Музыка возобновилась, теперь звучал быстрый марш, помощники поспешно следовали за Фейд-Раутой к остдвери, открывавшейся только для имевшего идентификационную полосу. Фейд-Раута гордился, что дверь эту ему еще не приходилось использовать, да и к помощи отвлекателей он до сих пор прибегал весьма редко. Но все-таки неплохо было ощущать, что они неподалеку… случалось, что собственные замыслы грозили опасностями и ему самому.
Арена притихла.
Фейд-Раута повернулся лицом к большой красной двери в трибуне напротив, оттуда вот-вот должен был появиться гладиатор.
Особенный гладиатор.
«План Сафира Хавата восхитительно прост и бесхитростен», — подумал Фейд-Раута. Раб не должен быть одурманен наркотиками, как обычно. Вместо этого в его психику было впечатано в бессознательном состоянии особое слово, лишающее сил в нужный момент. Фейд-Раута вызвал в памяти это жизненно важное слово, со смаком произнес его про себя: «Подонок!» Присутствующие, конечно, решат, что выход на арену трезвого гладиатора подстроен, чтобы убить на-барона, а искусно сфабрикованные Хаватом улики укажут на главного надсмотрщика.
За красной дверью загудели сервомоторы.
Фейд-Раута со всем вниманием вглядывался в открывающийся проход. Момент был критический. Когда гладиатор вступал на арену, его вид говорил опытному глазу о многом. Перед выходом на арену им давали наркотик-элакку, чтобы вселить в них ярость… и опрометчивость, но все-таки приходилось смотреть, как держит гладиатор нож, оценивать, как будет защищаться, слышит ли публику на трибунах. По наклону головы можно было судить и о манере боя.
Красная дверь распахнулась.