Это могли быть мы
Шрифт:
– Что ты делаешь? Пожалуйста, Адам! Нет!
В тот момент, когда Оливия вышла из кухни, Адам вывалил свой детский пенис на салфетку.
– Я не хочу, чтобы это дерьмо оставалось во мне!
Оливия тихонько вскрикнула и уронила тарелки с едой. Кус-кус с курицей рассыпался по полу. Эндрю вскочил, чтобы прикрыть сына. Или спрятать его. Он сам не знал. Кирсти рассеянно улыбалась, похоже, ничего не замечая.
Позднее, поднявшись наверх за ноутбуком, он увидел Адама, стоявшего на коленях в комнате спящей Кирсти возле кроватки и гладившего руку сестры через прутья. Он распахнул дверь. Адам поднял голову.
– Я знаю, что она не виновата, ладно? – яростно сказал он. – Я просто… Я не хочу, чтобы у меня были такие дети.
–
– Это ведь не значит, что я не люблю ее. Верно?
Вот в чем проблема. Как сказать, что ситуация с Кирсти не идеальна или что это очень трудно, иногда невыносимо, не давая повода подумать, что ты не любишь ее такой, какая она есть?
– Нет, конечно.
Он поднес ладонь к блестящим черным волосам мальчика и коснулся их на мгновение, пока Адам не отшатнулся. У Эндрю было тяжело на сердце. В других семьях были дети-инвалиды и разведенные родители, пусть они с Кейт и не были в действительности разведены, но они все равно держались вместе. Это не был постоянный хаос, неловкое рыскание от катастрофы к катастрофе. Он должен был что-то сказать. Это был его сын, и нужно было продолжать попытки, даже если ничего не получалось.
– Ади…
– Не называй меня так, – мальчик пригнулся и стиснул зубы.
Эндрю откашлялся.
– Так продолжаться не может. С твоей сестрой хватает тревог, с тем, как трудно сохранять ей жизнь, а еще у меня есть работа. И ты – с тобой сложнее всего. – Он поверить не мог, что сказал это. – Прости. Я понимаю, что было тяжело: твоя мать, Кирсти и… все, что ты видел, пока был маленьким. Но это не оправдание тому, как ты себя ведешь. Тому, как ты причиняешь боль людям. Так нельзя… Ты имеешь право злиться, но никто не имеет права причинять боль другим.
Так ли это? Разве он сам не причинял боль? Кейт, всегда искавшая в его лице что-то нужное ей, но он не знал, что именно. Оливия, искавшая другое, чего он тоже не мог дать. Он зашел слишком далеко.
– Прости, Ади. Я просто… просто не знаю, как тебе помочь. Прошу тебя, скажи мне как.
Годы терапии, тысячи фунтов, пятеро психологов, и все равно они не сдвинулись с места.
Лицо Адама изменилось. Ярость ушла, уступив место гримасе чистой боли.
– Я ничего не могу поделать! – крикнул он, брызжа слюной. – Я не хочу быть таким! Пытаюсь, но не могу! Просто не могу! Это просто… само выходит! Прости! Прости!
Он залился слезами.
– Понимаю. Понимаю. Мы найдем, кто тебе поможет. Обещаю. Мы… мы будем пытаться дальше.
Он посмотрел на сына свежим взглядом – напряженный от злости, кожа на запястьях усыпана тонкими белыми шрамами, которые Эндрю увидел только сейчас. Как он раньше их не замечал? Как?
Он потянулся к мальчику, почти коснулся его костлявого плеча, но Адам вздрогнул, вскочил и убежал.
– Адам! Адам!
Но мальчик выскочил из дома бродить по улицам, как он это мог делать часами с тех пор, как перешел в среднюю школу. Бежать за ним было бесполезно, хотя скоро уже должно было стемнеть. Он вернется.
Оливия ждала в коридоре. Она не вмешивалась в ссоры с Адамом – как она говорила, в них она лишняя.
– Сандра приехала. Ты опоздаешь на поезд. Разве сегодня?..
Она была права – ему нужно было ехать.
– Да. Хорошо, я пошел.
Курс писательского мастерства, до конца которого оставалась неделя из годичной программы, быстро разбился на своего рода племена. Некоторые ходили в паб – это была популярная группа, организованная Питом, с пестрым, иногда неожиданным составом. Какое-то время в нее входили только Пит и Мэдисон, сидевшие рядом три недели подряд, пока она вдруг не пересела на другой конец кабинета, под зарешеченные окна, из которых постоянно сквозило. По группе ходили слухи, что он наконец-то сподобился упомянуть о своей подружке, двадцатичетырехлетней практикантке из звукозаписывающей фирмы. Другие проявляли крайнее усердие – они распечатывали
После первого занятия он поискал в сети информацию о Летиции Кроули и был несколько разочарован ее послужным списком. Два романа с разницей в пятнадцать лет, несколько тоненьких томиков поэзии и туманное обещание, что она «работает над новой книгой». Он достаточно знал о писательстве, чтобы понимать, что это означает. Но она тоже умела удивлять. Однажды, когда Пит, морщась, читал отрывок, очень натуралистично описывавший секс под наркотиками, она сказала: «Дорогуша, пишите прямо. Он что, рукой ей присунул?», а когда Мэдисон мучительно зачитывала сцену группового изнасилования студентки колледжа, в тот момент, когда ее голос дрогнул от боли и все неловко заерзали на местах, Летиция высказала замечание: «А у него вообще встанет? После такого-то количества амфетамина».
Никто в группе не был тем, кем казался, и в дело вступила своего рода магия, позволявшая видеть обычных людей, а потом наблюдать, как самое сокровенное содержимое их сознания выплескивается на бумагу.
Конечно, его тревожило собственное творчество. Неужели оно раскроет его жалкие попытки уцепиться за тот возраст чуть старше двадцати, когда он в первый и последний раз считал себя счастливым? И намеки на однополый секс… Не станут ли люди строить предположения, как он строил после сцены изнасилования, описанной Мэдисон, и обилия садомазо в триллере Дерека? (Слишком уж часто его героя связывали собственным галстуком.)
Странность Летиции – одна из многих – состояла в том, что никогда не было известно: вдруг твоя работа окажется среди тех, которые она растерзает. Это тревожило, словно плавание в одном бассейне с сытой акулой. Она была добра к безнадежным случаям, вроде Тэма с его вечно слезящимися глазами и крестьянским стилем или «Веронкии» с ее описаниями сомнительных сцен секса, включавших йогурт и цепи. И в то же время она могла разнести в пух и прах уверенных в себе, как Мэдисон или Кендис, а иногда даже и откровенно талантливую Рупу.
Эндрю с ужасом ждал того неизбежного момента, когда придет его черед подвергнуться обструкции, но недели шли, а момент все не наступал. Он чувствовал несколько снисходительное отношение со стороны молодых писательниц, уверенных, что через пару лет их творения будут опубликованы в глянцевой твердой обложке с навевающей меланхолию черно-белой фотографией, изображающей их на фоне какого-нибудь дерева. Они конкурировали между собой, поэтому если одна заявляла, что проза получается слабо, то другая обязательно говорила, что она хороша, но персонажи недостоверны. Кендис со свойственной ей уверенностью утверждала, что приход от экстази совершенно не такой и что персонаж будет слишком прибит, чтобы заниматься сексом. Мужчины чаще критиковали фактические ошибки: что по этой улице автобусы не ходят, что у машины этой модели нет багажника. Преподаватель управляла процессом с ловкостью дирижера.