Это могли быть мы
Шрифт:
– Эндрю… Ты знаешь стихотворение Йейтса?
– Нет, – нетерпеливо ответил он. – Какое?
– «Жизнь, жертвами полна, творит из сердца камень». Что ж. Похоже мое сердце превратилось в камень. Я больше не могу придумать ничего, что бы могла для тебя сделать, кем бы могла для тебя стать, и я была рядом с тобой все это время, а ты все равно забыл обо мне.
– Ливви, ты не можешь… ты никогда не говорила… ты никогда не говорила, что испытываешь ко мне какие-то чувство. Даже не намекала.
Это было не совсем так, но намеки были достаточно тонкими, чтобы он мог не обращать на них
– В смысле, с чего бы тебе это могло быть нужно? Я – неудачник.
Его жена не смогла его полюбить, сын его ненавидел. Конечно же, она его не любила.
Она дрожала.
– Почему? Почему?! Я была рядом все это время. Из-за тебя. Ради тебя. А ты этого даже не видишь… Нет. Я не могу. Прости.
Медленно, словно внезапно постарев, Оливия пошла по улице. «Как обычно», – подумал Эндрю. Он всю жизнь ждал этого момента, а теперь окончательно все испортил.
Он стал думать, что делать дальше. Убежать? Начать новую жизнь? Догнать ее и поцеловать, как в дурацком фильме? В этот момент дверь магазина открылась, и он увидел Делию и Адама. Их лица были бледны и прекрасны. Тревожные мысли понеслись одна за другой, словно скакуны к линии финиша. Сколько времени они проводят вместе? И в каком качестве? Оливия остановилась и пошла обратно. Теперь на ее лице отражалась совсем иная тревога.
– Папа, – сказал Адам – в его голосе ни следа обычной ярости или насмешки. – Делия хочет кое-что нам сказать. Видимо, всем вместе.
Кейт, 2008 год
Кейт поставила на бортик бассейна высокий бокал с шампанским – вернее, с игристым вином, изготовленным всего в нескольких милях отсюда. Вино быстро нагревалось под палящим калифорнийским солнцем и было приторно сладким. Она болтала ногами в бирюзовой воде. Все выглядело идеально. Шезлонги и гамаки словно со страниц журналов, вроде тех, что она покупала пачками, когда они только въехали в свой дом в Бишопсдине. Газовый камин, готовый к работе, если вдруг похолодает. Высокие стены дома были увиты зеленью с ароматными розовыми цветами, названия которых она так и не узнала. А в ярком овале бассейна – тень ее собственного тела, упругого и золотистого от загара. Даже шрамы, оставшиеся после рождения Кирсти, побледнели и почти исчезли. Уловив собственное отражение в закрытых шторами окнах дома, Кейт поняла, что выглядит намного моложе своих лет.
Было где-то около трех часов. Она старалась не открывать первую бутылку вина раньше обеда, но иногда обед начинался довольно рано. До двенадцати, если ее особенно мучил голод. Или жажда. Как и большинство ее знакомых в Лос-Анджелесе, Кейт научилась видеть в еде не столько абсолютную необходимость, сколько случайное увлечение. Этим и объяснялось, почему она стала весить меньше, чем пока была замужем за Эндрю. Она быстро прижилась на новом месте. То, чего в серой Англии хватало, чтобы казаться худой и моложавой, здесь, под безжалостным солнцем, быстро оказалось дряблым двенадцатым размером.
– Я толстая, – с ужасом сказала она Конору, и тот в своей обычной манере не стал ей перечить.
«Что есть, то есть». Это было девизом всей его жизни.
Чем ей заняться вечером? Его не будет
В воде рядом с ней лениво нарезала круги какая-то букашка, и в этот момент в доме зазвонил телефон. Она со вздохом встала и, не вытираясь, пошла отвечать. Конор? Или Трикси опять будет жаловаться? Или, хуже того, мать Трикси? При мысли о ней у Кейт екнуло сердце.
Год назад, приехав в Америку, Кейт обнаружила, что совершенно отвыкла от вкуса одиночества, и в ужасе и отчаянии пыталась залить его алкоголем. Конор ничего ей не обещал, но он дал ей возможность бежать. После той второй встречи в аэропорту уже и речи не было о том, чтобы выбросить и забыть его визитку. Она написала ему по электронной почте, потом еще, и вот – эмоциональные раскаты супружеской неверности вернулись с головокружительной легкостью. Они никогда не обсуждали свою жизнь в деталях, поэтому ее поразило, когда в их пятую или шестую встречу в гостиничном баре, поднеся к губам стакан с бурбоном, она услышала:
– Я видел тебя по телевизору.
– Да?
– В передаче о правах инвалидов.
Конор смотрел на нее. Он обладал способностью оставаться совершенно неподвижным, не теребя в руках подставку из-под пива или стакан. Ему не нужен был реквизит.
– У тебя умерла подруга.
– Да. Эйми. Убила себя и сына-инвалида.
– А твоя дочь – такая же?
Этого она ему еще не говорила.
– Она намного младше. Но, думаю, это и добило Эйми – то, что ребенок никогда не повзрослеет.
Он не сказал «сочувствую» или «понимаю», не попытался убедить ее, что все наладится, и она была ему за это благодарна. С Конором она всегда была ответственна за собственные чувства. Она приносила их с собой и уносила после встречи, словно ношеное белье.
– Ты сама не подумывала поступить так же? – словно невзначай спросил он.
– Да, – она вспомнила о тайном запасе таблеток в шкафчике. – Но я бы не стала.
Только не после той катастрофы, что случилась с Эйми. Чувство вины терзало ее, даже злость из-за того, что подруга поступила так вместо того, чтобы обратиться за помощью. Из-за того, что Кейт ничего не поняла, пока не стало слишком поздно.
– Ты несчастлива. В своей жизни.
– Нет, конечно.
Если бы она была счастлива, стала бы сейчас сидеть с человеком, которого едва знала?
– А твои дети? Ты их любишь?
– А у меня есть выбор? – нахмурилась она. – Я ведь их мать.
– Выбор есть всегда. Ты выбрала стать матерью. Выбери не быть ею.
На мгновение растущий ужас помешал ей понять, что он имел в виду.
Он сделал глоток бурбона.
– Поступи как мужчина. Уйди.
Это было настолько нелепо, что она разозлилась.