Этот мир не для нежных
Шрифт:
(Г. Кречетов, деревенский самородок)»
— Отшельник! Тебе всё равно придётся выйти, чтобы поговорить со мной.
Фарс вытянул ноги к печке. Надвигающаяся зима ощущалась изо дня в день всё раньше. Сегодня ещё солнце не успело скатиться с лохматых поднебесных верхушек дремучих сосен, а воздух моментально стал звенящим. Морозным, хрустальным, прозрачным. Режущим. Печь была натоплена заранее, ещё после полудня, и теперь отдавала жар изо всех своих сил, трескливая и шумная.
— Выходи! Поговори со мной, Отшельник! — повторил хозяин
Больше всего остального возможного, Фарс любил это место. Никогда и нигде он не чувствовал себя более наполненным императорским величием, как здесь, в Пихтовке, среди существ, древних настолько, что корни их оплетали сердце земли уже не одно столетие. Повелевать чем-то мимолетным было Фарсу не то чтобы скучно или не интересно, а уже как-то недостойно, что ли. В этом не было смысла. Совсем другое дело, мановением руки повергать ниц этих исполинов, основой зацепившихся за сущее. Слушать и слышать, как со вздохом самой земли они валятся навзничь, как долгое эхо, живущее в этом изначальном мире с самых его основ, разносит их предсмертный вздох по владениям его, Фарса, Хозяина, Императора. Никому и никогда он не позволит посягнуть на этот небольшой клочок земли. Места невиданной им силы. Его дом.
— Отшельник! — опять сказал он, уже громче и требовательнее. Хотя прекрасно знал, что нет у него силы, указывать или даже, упаси Господи, приказывать что-либо Отшельнику, всё равно не удержался. Даже чуть повысить голос на этого сумасшедшего было довольно приятно.
— Я здесь, — тихо проскрипел старческий дребезжащий голос где-то за спиной Фарса. — Чего орёшь, как потерпевший?
Фарс сделал над собой усилие, чтобы не обернуться на этот раздражающий скрип, процедил сквозь зубы, скупо бросая слова себе за спину:
— Итак...
— Назвал бы тебя дураком, но звания этого ты не достоин, Фарисей, — непочтительно перебил его гений. — Ты чего-то всё время хочешь от меня и призываешь. Зачем? Я так тебе нужен?
— Мне нужно посоветоваться, — Фарс снизил громкость.
— Валяй, — как-то подозрительно быстро согласился Геннадий Леонтьевич. — Начинай сразу с главного. Я тороплюсь.
— Ты всегда торопишься, — констатировал Хозяин Пихтовки. — А я хочу взять Мытаря в колоду. Десятка щитов, тебе не кажется, что это она?
— Не уверен, — опять же сразу, словно ждал этого утверждения, произнёс изобретатель. — Не похоже, да и зачем тебе? Уже тысячу лет никого не брали, и тут — на тебе, новые новости...
— Миня очень плохо собирает жатву. В последнее время совершенно от фонаря. Напрасно мы сгрузили на него ещё и это. Конечно, хотелось сэкономить на ставке и не брать кого-то со стороны, но я вынужден признать: жадность выходит боком. Палач не справляется. У него все мрут, как мухи, не дождавшись жатвы. Нам нужен Мытарь. В идеале — десятка щитов.
— Не, — Фарс даже спиной почувствовал, что Геннадий Леонтьевич покрутил головой. Казалось, что шейные связки старика заскрипели в такт потрескивающим дровам в печке. — Оставь эту революционную идею. Скажешь тоже... Мытарь. Десятка щитов... Вообще не подходит. Зачем тебе
Император помялся:
— Есть ещё одно обстоятельство. Один пропал...
— В первый раз что ли? Но в этот раз — не я. Ответственно заявляю, я не трогал колоду.
— Но...
— А-а-а! — Фарс услышал, как старик хлопнул себя по лбу. Звук был такой, словно смяли папиросную бумагу. — Туды, тебя, сюды! Я и забыл совсем. Теперь понял, в чём дело! Вы ж Любовника упустили!
— Пажа. Он ещё даже до валета не дошел, — с досадой произнёс Фарс. — Мы все, слышишь, Отшельник, ВСЕ его упустили. Последний раз прошу, не делай вид, что ты сам по себе.
— А если я всё-таки сам по себе?
— Мы откажемся от Мытаря, а я прогоню птицу по Лабиринту. И назначу её время твоим.
— Нет, Фарисей. Ни то, и ни другое.
В комнате нависла короткая, но значительная пауза. Затем изобретатель счёл торжественность момента завершенной и добавил:
— Мы посоветовались? Тогда я пойду.
— Стой! — в голосе Фарса больше слышалась просьба, хотя прозвучало это, как приказ. — Я настаиваю.
Ему показалось, что у него за спиной изобретатель смачно сплюнул прямо на пол, и у Императора даже сердце зашлось от подобного кощунства и брезгливости к выжившему из ума старику.
— Возьми то, что она уже собрала, и отстань от неё. Это предел глупой птицы, я знаю, что говорю. Любовь—морковь, разбитое сердце, предательство, разочарование, попранное доверие, разрушение уютного личного мирка. Это максимум. Плохонький товар, за него много не получишь. А ты опять дряхлеешь, Фарисей, тебе нужны катаклизмы большего размаха. И тот, кто будет собирать для тебя жатву, это вовсе не эта подрезанная верой в цифры птица. Ты ошибся. Она не десятка. И не щит.
Показалось или старик опять плюнул на его императорский пол? Фару очень хотелось оглянуться, но это означало бы, что он совершенно лишился выдержки. Скрипя про себя зубами, он гордо произнёс, впрочем, подозревая, что изобретатель уже пробрался к выходу:
— Я сказал, что сделаю это. И сделаю.
— Ты меня звал не посоветоваться, а объявить свою волю, Фарисей? Ну, ну...
Голос послышался, действительно, уже от входной двери, затем резко потянуло свежими заморозками. Император понял, что Геннадий Леонтьевич удалился, не дожидаясь окончания аудиенции.
***
— Кап... Кап... Кап, — било откуда-то из темноты то ли по голове, то ли внутри неё, и Лив сразу придумала два варианта. Первый заключался в том, что она подвергается ужасной китайской пытке каплями воды на макушку, а второй — что она неплотно закрутила кран на кухне, и сейчас, среди ночи, придётся вылезать из мягкой постели и плестись босиком по коридору, чтобы успокоить эту раздражающую капель. Или можно всё-таки нашарить под кроватью тапки?
Сквозь мутную пелену одуряющего сна, когда ты уже не спишь, но все никак не можешь проснуться, девушка принялась выбирать, какой из придуманных вариантов она бы предпочла. Звук становился всё навязчивее и раздражал все больше и больше, тогда она решила совсем уже открыть глаза.