Этот мир не для нежных

Райнеш Евгения

— Пространство разделяет, говорите? Вывернете сферу, вывернетесь в сфере и увидите: всё, что вас окружает, это внешнее продолжение тела. Тогда теряется и ощущение времени, оно просто длится вечно. Не тянется, не проходит, не бежит, а длится. Продли время, поймай волка, обернись вокруг себя и окажешься в тридевятом царстве. Старая, старая сказка — путь во Вселенную, ключ к свободе. Кто ты, знающий алфавит ангелов, что перевел для людей этот язык звезд? Кто это? Знаю, знаю, но промолчу...

Геннадий Леонтьевич аккуратно и жирно обвел загогулину, которая соединяла линию жалости с линией любви. То, что шло параллельно и никогда

не должно было пересечься, вдруг обрело перспективу. От усердия и довольства получающимся он высунул кончик языка и приподнялся над своим творением. Сумасшедший изобретатель полюбовался непонятными росчерками, очень напоминающими схему какой-нибудь системы водоснабжения небольшого жилого квартала, и неожиданно для себя добавил все так же вслух, но немного выбиваясь из заданного раннее ритма:

— Тогда вы войдете в Царствие... Или ещё куда-нибудь войдете... А вот вывести Мытаря в колоду я не позволю! Фиг вам, ополоумевшие проклятия мои!

Загогулина жирным торжествующим знаком бесконечности торжествующе расползалась ещё по одной схеме, только что созданной сумасшедшим изобретателем.

***

Этот голос ворвался в небытие внезапно. Сначала в безмятежности возникли помехи, с треском разрывающие зыбкую ткань сна, затем раздался гул, и появилось ощущение, что в голову буравчиком вгрызается чуждая, посторонняя мысль. Основная сущность Лив сопротивлялась, пыталась изгнать этот чужеродный элемент, но голос был настойчив, хотя слаб, зыбок и прерывист.

— Оливия, Оливия, — монотонно, словно выкрикивая позывные, нудел прерывающийся зуммер.

Лив пыталась вывернуться из этой радиоволны, переключить сигнал на приятный сон, ворочалась и даже отгоняла его руками. Но голос всё равно не отступал, шёл по пятам, настигая, поражал своей бесцеремонной настойчивостью.

— Оливия, Оливия...

Она решила, что проще будет выслушать, чего от неё хочет настойчивый голос, и решила впустить его. Хотя всё её существо сопротивлялось вторжению. Это был тот самый случай, когда легче уступить, чем объяснить, почему ты не хочешь этого делать.

— Приём, приём, — нехотя послала Лив в трещащие дебри своей собственной головы.

Голос затрепыхал, заволновался:

— Оливия, Оливия... Да чтоб тебя, какой слабый приёмник!

Затем его опять перекрыл звуковой шум, несколько секунд в голове взрывались фейерверки, потом опять прорвалось шипящее ворчание:

— Совершенно неразвитая система... Оливия! Оливия!

— Здесь я, — рявкнула Лив. — Что хочешь?

Голос обрадовался:

— Слышу! Приём!

— Очень хорошо, — сердито послала мыслительные волны в направление шума и треска Лив. — Говори, что нужно, и прекращайся.

От напряжения, казалось, сейчас носом пойдёт кровь. Так вдавливало звуковой волной между бровями.

— Прости, ладно? Не было другого выхода спасти тебя, — сообщил голос. Треск немного уменьшился, и стало возможным, если очень постараться, разобрать что-то даже в такой долгой фразе.

— А ты кто? — наконец-то догадалась спросить Лив. Она подумала, что просить прощения мог любой из её новых знакомых.

Очевидно, тот, кто с таким трудом пробрался в её голову, не расслышал вопроса, потому что совершенно не отразил его, а продолжал, будто ничего понял:

— Сейчас иди туда, где танцуют на стекле.

Опять треск и шум, казалось, что только что сообщили нечто важное,

но этого уже она не узнала.

— Эй! — крикнула Лив внутрь себя. — Я не слышу. Говори чётче, кто бы ты ни был.

Треск ослаб, и она услышала:

— Танцы на стекле, ладно? Там будет... Ты должна... Тогда мы...

Что-то ещё пару раз свистнуло, три раза булькнуло, и исчезло. Стало блаженно тихо, и Лив с удовольствием и осознанием выполненного долга опять провалилась в небытие.

Второе пришествие Оливии Матвеевой из глубокого, все ещё какого-то искусственного сна в бредовую реальность сопровождалось уже знакомым глухим капельным звуком воды, разбивающейся о бетонный пол.

Она открыла сразу оба глаза, и не то, чтобы испугалась продолжающемуся безумию, а как-то скорее удивилась. Вокруг её топчана прямо на грязном и влажном полу, поджав под себя ноги, сидели подростки. Их было человек десять, и все они в капающей тишине пристально смотрели на неё. В этих взглядах Лив сразу уловила настороженное обожание. Она увидела Кузю, Рома и Роми, остальные дети были незнакомыми, разного возраста, лет от семи до пятнадцати. Половина этой подобострастной аудитории — те, что помладше, — была удивительным образом похожа на Кузю своей анемичностью, хрупкостью, пушистыми длинными ресницами и вопиющей, хоть и детской, но абсолютной бесполостью. Старшие, наоборот, всем своим видом подчеркнуто делились на девочек и мальчиков. Роми и ещё две девушки, несмотря на неподходящую для подвала одежду, носили платья, женственные туфли и длинные волосы у каждой были заплетены в косы. Их одежда была далеко не новая, но чувствовалось, как они очень дорожат этими старыми платьями.

Мальчики, так же, как и Ром, были небриты, явно отращивали бороды и усы, а причёски их были коротки. Затылки с проплешинами словно побывали в руках косорукого парикмахера, причем с очень тупой машинкой для стрижки.

Лив присела на топчане и выдохнула, разбивая торжественную ржавую тишину:

— Всем привет!

Несколько секунд висела пауза, и она уже совсем растерялась, когда Роми поднялась и подошла к ней.

— Будь собой! — сказала девочка, и все остальные на удивление слаженным хором, как в гипнотическом трансе, повторили гулким эхом:

— Будь собой.

— И что всё это значит? — спросила Лив. Дети начали медленно подниматься с пола. Чувствовалось, что им очень хочется подойти поближе к Лив, но авторитет Роми не позволяет это сделать. Совершенно некстати Лив почувствовала, что невероятно, просто зверски хочет есть. Она уже не могла думать ни о чем, кроме голода, который огромным зверем ворочался на уровне солнечного сплетения. Казалось, ещё чуть-чуть, и он начнёт изнутри пожирать её внутренности. Живот забурчал, что в этой тишине прозвучало особенно громко и даже несколько кощунственно. Оливия смутилась настолько, что тут же забыла о своем секунду назад заданном вопросе.

— Ой — сказала она. — Извините, но я уже, кажется, больше суток ничего не ела.

Казалось, дети пришли в восторг. В их глазах загорелось ожидание, словно они явились в зоопарк и неожиданно узнали, что сейчас будет потешное кормление обезьянки. Роми кивнула, достала из одной раннее незамеченных кособоких тумбочек кусок хлеба и чуть подсохшего по краям сыра, и подала всё это Лив. Девушка, презрев все условности, вцепилась зубами в почерствевшие дары, дети с благоговейным, но весёлым любопытством взирали на неё.