Фуше
Шрифт:
Куцая имперская конституция 1815-го года, презрительно нареченная Бенжаменкой[95], не вызвала восторгов в обществе. Как свидетельствует Флери де Шабулон: «Этот дополнительный акт совсем не отвечал всеобщим ожиданиям»{764}. Проведенный по нему плебесцит «не дал полутора миллионов «да» — менее половины того числа, которым была утверждена империя…. никто не верил в превращение Цезаря в Цинцинната»{765}. Впрочем, того, прежнего Цезаря уже нет. Крах империи в 1814 году, первое отречение, отступничество и предательство друзей и соратников, — все это не прошло для Наполеона бесследно. Что-то дрогнуло и надломилось в этом несокрушимом человеке. Меневаль, вспоминая о своем первом разговоре с императором в мае 1815 года, пишет следующее: «Он (Наполеон) сказал мне, что все… случившееся не может… его удивить
24 марта особым декретом была отменена ненавистная всем цензура[96]. «Свобода слова (во Франции) в период Ста Дней, — замечает по этому поводу Рэй Кабберли, — была большей чем где-либо еще в Европе, за исключением одной лишь Англии»{767}. По инициативе министра полиции с 1 мая 1815 г. начинает издаваться газета «Independant». Она была враждебна Бурбонам, прежнему императорскому деспотизму и призывала к снисходительности по отношению к побежденным. В политической области газета ратовала за избрание новой Палаты депутатов из числа бывших членов Конвента, как своеобразной гарантии против возврата деспотизма. Издателем газеты стал Гемон — член революционного трибунала, осудившего в свое время на смертную казнь королеву Марию Антуанетту{768}.
Впрочем, либеральные жесты императора не производят желаемого впечатления на охваченную политическими страстями страну. Как и во времена Конвента, на северо-западе и юге Франции поднимается мутная волна роялистского движения, грозящая перерасти в гражданскую войну. Герцог Бурбонский и генерал д’Отишан пытаются разжечь старинную ненависть белых (роялистов) к синим (так назывались республиканские войска, усмирявшие Вандею в эпоху революции). Спешно формируются отряды шуанов{769}. Наполеон поручает министру полиции «умиротворить» Вандею. В его письме к Фуше от 15 мая 1815 г., где он приказывает ему издать прокламацию, обращенную к жителям западных департаментов и выдержанную в примирительном духе, есть такие слова: «Переговорите также с вожаками (шуанов), все они вам известны…»{770}.
Через два дня (18 мая) Наполеон требует у Фуше арестовать в Тулузе, Монпелье, Монтобане и других местах лиц, подозреваемых в стремлении восстановить Бурбонов и развязать в стране гражданскую войну{771}. Фуше удается приостановить развитие движения сторонников монархии в западных департаментах Франции. Методы, которыми было достигнуто соглашение с роялистскими «генералами», Фуше с гордостью описал в своих мемуарах: «Я легко убедил кое-каких идиотов из роялистской партии, — вспоминал Фуше, — …что эта война нескольких фанатиков — несвоевременна… что великий вопрос (государственного устройства Франции) может быть решен не внутри страны, а на ее границах. Я немедленно направил трех эмиссаров: Маларти, Флавиньи, Лаберодьера, снабженных (соответствующими) инструкциями и распоряжениями переговорить… с вожаками общественного недовольства… Вскоре все было устроено… после нескольких стычек… в решающий момент, Вандея была приведена к повиновению и успокоена»{772}.
Одним из важных внутриполитических дел весны 1815 года во Франции становятся выборы в Палату депутатов. Фуше, разумеется, не может пустить это дело «на самотек» и активно вмешивается в избирательную кампанию. Он не жалеет денег на то, чтобы в Палату попали нужные ему люди. На предвыборные траты уходят 800 тысяч франков, предоставленных Министерству полиции из секретных фондов. Результат не разочаровывает герцога Отрантского. Имперские кандидаты почти повсеместно терпят неудачу, зато в Палату попадают ряд членов прежнего состава Национального собрания (Феликс Лепелетье, Камбон, Гара, Барер и др.), известные деятели либеральной партии, вроде Лафайета, Ланжюине, Манюэля, финансисты, вроде Лаффита, и даже прямо «люди Фуше», такие как воспитатель его детей Антуан Жей и его личный секретарь Фабри. Сам герцог Отрантский также избирается членом Палаты от департамента Нижняя Луара, того самого, который направил гражданина Фуше депутатом в Национальный Конвент 23 года назад… В итоге, из 639 депутатов Палаты лишь около 80 оказались бонапартистами. Из остальных (примерно 500 депутатов) большинство составили
Но все эти занятия «по долгу службы» — лишь незначительная и не самая главная часть того, что делает Фуше в эпоху «Ста дней». Самое главное для герцога Отрантского — не исчезнуть с поверхности, способствовать установлению режима, при котором он останется «на первых ролях». Как выразился Савари: «Единственной заботой Фуше было занять такое положение, которое сделало бы его необходимым правительству, пришедшему на смену императору, независимо от того, каким будет это правительство»{774}. Империя обречена, и Фуше это так же ясно весной 1815 г., как в конце 1814 г. для него была очевидна неизбежность падения Бурбонов{775}. Союзные монархи, собравшиеся в Вене, заявили о своей решимости бороться за низвержение узурпатора и объявили Наполеона «врагом рода человеческого». Еще 13 марта (!), за 7 дней до появления «корсиканца» в Париже они постановили: «Наполеон Бонапарт исключил себя из всех гражданских и общественных отношений и как враг и нарушитель мирового спокойствия осудил себя на публичное наказание». По словам Савари, которые, однако, невозможно проверить, Фуше сразу же после опубликования манифеста союзников стал горячим, хотя и закулисным, пропагандистом идеи добровольного отречения императора и передачи всей полноты власти Палате депутатов{776}.
Фуше разворачивает беспримерную по своей активности деятельность. Он тайно переписывается с австрийским канцлером князем Меттернихом{777}, с английским фельдмаршалом герцогом Веллингтоном, с обосновавшимся в Вене Талейраном и на всякий случай заверяет в «преданности» Людовика XVIII, укрывшегося в Генте. Для каждого из своих корреспондентов Фуше находит разные темы, подлежащие обсуждению. У Веллингтона он старается заручиться гарантиями, обращаясь к герцогу с просьбой обеспечить ему в случае необходимости убежище в Англии{778}, «гентское правительство» через министра иностранных дел Людовика XVIII — Жокура и своего агента Гайяра он извещает о том, как ему удается срывать выполнение замыслов узурпатора{779}, с Меттернихом он обсуждает перспективы установления регентства при Римском короле{780}.
Как всегда, Фуше не раскрывает своих карт до конца. Если в разговоре с правоверным роялистом Паскье он уверяет последнего в том, что «он не желает ничего лучшего, чем возвращение Бурбонов…»{781}, то беседуя по душам с Тибодо, он выражает совсем противоположные чувства. Когда Тибодо спрашивает друга, как он представляет себе форму политической власти во Франции после низложения Наполеона, Фуше говорит в ответ: «Точно не знаю. Все зависит от того, как пойдут дела на фронте, и от переговоров; регентство, республика, Орлеаны, но Бурбоны, — нет, никогда!»{782}.
Несмотря на строжайшую конспирацию, Наполеон один за другим узнает факты, прямо изобличающие министра полиции в тайных контактах с врагами империи. В конце апреля об одном из писем Меттерниха Фуше становится известно императору. Осведомители сообщают министру полиции о собравшейся над его головой грозе, и он является во дворец за инструкциями, как поступить с письмом австрийского канцлера; он — виноват, что совсем «запамятовал» сообщить Наполеону об этом письме во время предыдущего доклада. Ложь настолько откровенна и вызывающе-цинична, что Наполеон не выдерживает и взрывается яростной тирадой: «Вы — изменник! Мне следовало бы вас повесить!», — произносит он в гневе, а Фуше, склонившийся в придворном поклоне и лишь чуть более обычного бледный, произносит в ответ: «Я не разделяю мнения вашего величества»{783}. Гнев властелина, страшный в ту пору, когда Наполеон был всемогущ, теперь лишь подчеркивает бессилие императора. Да, этот «безумец, выпущенный на свободу», — именно так в своих мемуарах Фуше малопочтительно именует Бонапарта, — конченый человек.
Поведение Наполеона в отношении герцога Отрантского в 1815 году отмечает странная двойственность: он называет министра полиции предателем, но оставляет его в министерском кресле; он оскорбляет его, но допускает в Государственный совет; он не доверяет Фуше, но поручает ему важнейшие задания. «Истинная загадка для меня, — пишет герцогиня д’Абрантес, — каким образом Наполеон, не любивший этого человека, облекал его своею доверенностью? Правда, в нем были дарования и ум, но могли ли эти преимущества вознаградить всю силу опасности, какою он окружал Наполеона?»{784}.