Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

Вообще ни хрена не страшно. Я бы сказал, что даже чересчур смешно. Закрыв глаза, я полностью лишился зрения, однако, в полной мере сохранил слух и обоняние. А Тонечка, по-видимому, опять кучкуется возле меня.

— Решил игнорировать, да?

Ворочаюсь, двигаю свободной рукой, укладываюсь на спину и немного раздвигаю ноги.

— Потом не обижайся, что я тебя не предупреждала. ТибО! — теперь кричит щенку, которому, откровенно говоря, ее команды до такой огромной фени, что даже страшно вообразить

последствия от его непослушания.

Смирнова чем-то угрожает мне. Тяжело представить, на что она способна в состоянии аффекта, вызванного моим непослушанием — да, чего уж там, — просто-таки откровенным, без прикрас, демаршем. А что светит механическому псу? Вероятно, вырванные с мясом микросхемы, ампутация под самый корень лап или электронная кастрация. Жить псина сможет, а вот с выражением чувств будет стопроцентная беда…

Я помню, как этот чувачок динамил Нию, когда не приходил на встречи-«тире»-свидания, ссылаясь на полную занятость, нездоровье или личные проблемы, связанные, например, с очередной болячкой престарелых родителей. Тонька тогда сидела третьей лишней и без конца отводила в сторону глаза…

— ТибО, отстань! — шипит. — Да что это, в конце концов, такое? Велихов!

— М-м-м, — зеваю, прикрывая рот рукой.

— Какой я могу занять ящичек? — слишком вкрадчиво пищит.

— Ящичек? — распахиваю один глаз, но второй по-прежнему держу закрытым.

— Или ты передумал? — прищурившись и выставив себе на пояс руки, заняв позу женщины с веслом и на ходулях, задает вопрос.

— Передумал?

— Издеваешься?

— Тонь, чего ты с утра пораньше завелась?

— Уже десятый час.

— И что? — раскрываю полностью глаза. — Иди сюда, — хлопаю рукой возле своего бедра.

— Много дел, — недалеко отходит.

— Дела? У тебя? Ты же в гостях. Иди ко мне.

Специально дергаю правую, пришпиленную к деревянным брусьям, жестко зафиксированную, обездвиженную конечность и в наигранном недоумении раскрываю рот, кивая при этом на кисть, которая безжизненно свисает почти на лоб.

— Это что? — удивленно выгибаю бровь.

— Для подстраховки и в профилактических целях.

— Чрезвычайно интересно! Разреши задать тебе еще один вопрос?

— Я у твоих ног, мой господин, — демонстративно кланяется, осуществляя неглубокий книксен.

— Ты вчера здесь убиралась? — обвожу взором площадь помещения со следами вчерашнего погрома, словно тут Мамай прошел, пока я где-то «спал».

— С чего ты взял? — выпучивается, откровенно недоумевая.

— Это образно, — еще раз приглашаю. — Иди сюда!

— Господи! — подкатив глаза, восходит на кровать и, подогнув колени, садится рядом.

— Моя? — трогаю свободный край рубашки.

— Возражаешь? — угрожает голосом.

— Нет. Просто…

— Снять? — хватается за и без того

почти полностью распахнутый ворот.

— Я бы не возражал, — согласие двойным морганием подтверждаю.

А Тоня, не стесняясь, начинает расстегивать немногочисленные пуговицы на планке, а затем, оставшись, что называется в хламиде не со своего плеча, подергивая грудью, скидывает со своего тела тряпку, опадающую ей за спину и тем самым прикрывающую женский зад.

Поднимает подбородок, расправляет плечи, выставляя грудь вперед:

— Так?

— Годится! — смаргиваю и почему-то дергаю исключительно закованной рукой, натягиваю кожу, пронзая ее пыточным ремнем.

— Мне сесть поближе? — не дожидаясь моего ответа, перемещается, прочесывая путь коленями по простыне, скомканной ото сна.

— Сними это с меня, — показываю глазами ей на то, что очень крепко держит.

— Велиховчик, потерпи, пожалуйста, — кривит губы, строя слабую нимфетку из себя. — Совсем немного, да?

— Я взят в заложники? Если да, то, будь добра, огласи условия моей свободы.

— Нет, конечно. Я подумала, что в таком положении ты будешь откровеннее со мной. Другого выхода не было. Тебе не больно?

— Откровеннее? — прищуриваюсь, как будто бы прислушиваюсь к ее словам. — Это ведь насилие, Смирнова. Мне очень больно, и я чувствую себя униженным, использованным…

— Насилие? Ты сейчас серьезно, что ли? — подбирается почти вплотную, касается раскаленной кожей своего бедра моего бока, который тут же током ощутимо прошибает, как только соприкасаются тела. — Не шутишь?

— А как еще это назвать?

— Секс, например, — перекрещивает руки на обнаженной груди. — Эротизм, игра. Я могу ослабить их, но…

— Тантрический, вероятно, — под нос бухчу.

— Что-что?

Не понимает или идиотку строит из себя?

— Сними-ка эту ерунду с меня, — еще разок настаиваю на своей свободе.

— После полностью исчерпывающих ответов на мои вопросы. Не дергайся, пожалуйста. У тебя очень нежная кожа. На ней останутся следы, — укладывает мелкую ладошку мне на грудь и сразу же обводит мышечный контур, придавливает соски и накручивает на палец волос. — Мне не хотелось бы чувствовать себя злодейкой и мучительницей. Понимаешь?

— Вполне! — сбиваю на хрен спокойное до этих пор дыхание и, не спуская глаз с ее лица, слежу за женским настроением.

Не уверен, если честно, что смогу достойно отвечать на ее вопросы и по понятиям за свои слова. Но попытаться можно. Чем черт не шутит, была не была!

— Это ведь товары из «Перчинки»?

— Да.

— Целый ящик? Я думала, что только тот подарок. Ну, — опускает веки, прячет взгляд, но шаловливых, слишком будоражащих прикосновений к моей груди не прекращает, — ты ведь помнишь, да?