Гибель отложим на завтра. Дилогия

Аэзида Марина

"Давайте, подступайте ближе! Надеюсь, ваш безумный предводитель тоже здесь, – злорадно ухмыльнулся Элимер. – Я имею огромное желание побеседовать с ним. И если наша беседа состоится, то вскоре мой милый брат окажется в мире теней".

***

По приказу царя илиринское войско остановилось. На достаточном расстоянии от Антурина, чтобы не опасаться летящих со стен стрел. Да они и не летели: защитники тоже понимали, что их выстрелы пропадут втуне. Не слушая опасливых возражений Хаттейтина и других

воинов, Аданэй спрыгнул с лошади и вышел вперед, оставив позади и войско, и своих телохранителей.

Неужели сейчас он сумеет освободиться от поселившегося внутри пламени? Никто и не подозревал, каким тяжелым, почти невыносимым казался ему путь от Эртины до границ Отерхейна. Как он каждый день и ночь сгорал изнутри, как бился в горячечной полудреме, как пил, но не мог утолить жажду. Сейчас, сейчас все это должно закончиться. Огонь внутри него оживал, рвался наружу, в кончиках пальцев бегали жгущие искры. Сейчас, сейчас все случится, сейчас он выпустит пламя, избавится от него!

Аданэй уже почти ничего не различал вокруг, не видел, не слышал, только чувствовал. Его тело будто растворилось, сливаясь с огнем: как тогда, во сне, посланном Шаазар. Он вновь становился пламенем, и это казалось блаженством, ведь теперь он не ощущал жара. Только вот продлилось это блаженство недолго, ибо уже в следующий миг Аданэя охватила боль. Показалось, что сгорает и кровь, и кости, и даже душа, что глаза лезут из орбит, что кожа трескается, обугливается и опадает почерневшими лохмотьями. Из опаленного горла вырвался хриплый рев, пальцы скрючило, а нестерпимая боль заставила потерять сознание.

Илиринское войско растерялось, когда их правитель, невзирая на опасность, ушел вперед и оказался без защиты. Хаттейтин, вопреки запрету, уже подумывал отправить к царю телохранителей, когда произошло что-то странное. В лицо ему ударил жар, как будто он подошел слишком близко к костру. Глаза на миг ослепли от яркой вспышки. Потом он услышал жуткий вопль, такой страшный и мучительный, что захотелось ему вторить. В воздухе разлился сияющий желтый свет, жар стал еще сильнее, одежда под доспехами тут же промокла от пота.

– Проглоти меня тьма! – выругался Хаттейтин. – Да что же это происходит?!

Ответить на свой вопрос военачальник не успел, потому что вместе со всеми уставился на антуринскую стену, серый камень которой вдруг покраснел, будто железо в горне. А в следующий миг стену объяло пламя, и градом упали пылающие камни, и головешками посыпались защитники, и крики жителей донеслись даже до ушей стоящих в отдалении илиринцев.

Пораженный, Хаттейтин не сразу вспомнил о царе, а вспомнив, увидел, что тот лежит не то без сознания, не то мертвый. Быстро кинулся он вместе с несколькими тысячниками к правителю и первым делом прислушался к пульсу. Жив. Царь был жив. Хаттейтин, вздохнув с облегчением, приподнял его голову и поднес к его рту фляжку с водой.

Аданэй почувствовал влагу на губах, вожделенную влагу, которая потушит – должна потушить! – внутренний пожар. Но тут понял, что огня и так уже нет. Зато есть жажда, невыносимая жажда. Он как-то

очень резко вскочил, заставив Хаттейтина отпрянуть, вырвал из его рук флягу и залпом опустошил. И только потом посмотрел на Антурин, на стену. Стену, которой больше не было. На ее месте пылал огонь. Аданэй перевел взгляд на взволнованных тысячников и военачальника, затем снова на город-крепость, и радостно, счастливо воскликнул:

– Получилось! Хаттейтин, Аххарит, Таннис, у нас получилось! Стены нет! Получилось!

Аххарит рассмеялся в ответ, Хаттейтин неуверенно, подрагивающими губами, улыбнулся, а Таннис помог царю подняться, и вместе они вернулись к ликующему войску.

Жители Антурина спали спокойно, уверенные, что вражеское войско потопчется перед несокрушимыми стенами, сломает о них хребты и зубы, после чего бесславно и с позором отступит.

Защитники города стояли на стенах, ожидая, когда приблизятся силы неприятеля, чтобы закидать их стрелами, камнями и облить кипящей смолой.

Никто не ожидал беды, когда случилось невозможное, невероятное! Будто небо смешалось с землей, будто загорелись облака. Восточная стена раскалилась и вспыхнула, будто сделанная из пергамента. Те, кто стоял на ней, прыгали вниз, красными искрами рассекали ночное небо, прежде чем навсегда угаснуть, так и не успев понять, что произошло.

Камень плавился подобно воску, лавой растекался по мостовой, добирался до воинов, которые не успевали отбежать достаточно далеко от подножия стены, и остывал, вмуровывая их по бедра, колени или щиколотки. И сильные мужчины орали и плакали, с обварившимися ногами застыв в камне. Орали и плакали до тех пор, пока не теряли сознание от боли, или не умирали.

Паника образовалась на улицах, жители выбегали из домов, рыдания мешались с криками, а запах гари с вонью сгорающих заживо людей. Предводители гарнизона и десятники, перекрикивая гул толпы и огня, пытались привести своих людей в чувство. Но когда им наконец-то это удалось, и защитники смогли кое-как организовать оборону, вражеское войско уже подошло к выплавленному в стене отверстию, пожар в котором как раз затухал.

Смертоносной лавиной хлынули илиринцы в покалеченный город, легко подминали защитников, все еще пребывающих в ужасе, одолевали их числом. Оборонявшиеся пытались держаться изо всех сил, но гибли и отступали. За одного павшего они убивали нескольких илиринцев, но все равно отступали и гибли. А враги приближались. Ближе. Еще ближе: они двигались в сердце твердыни – к замку наместника, сметая воинов кхана и заодно, в нездоровом азарте, вырезая простых жителей. Теперь к запаху гари и обугленных трупов примешался запах свежей крови.

Не всем горожанам удалось избежать смерти. Мечи и копья доставали и воинов, и обывателей, и детей, и взрослых, и стариков.

Вот девчонка-подросток рванула за руку своего братишку: ей показалось, будто он замедлил бег, а то и вовсе остановился. Обернулась, намереваясь прикрикнуть на него, и увидела, как мальчик падает на землю, и что у мальчика больше нет головы, а из разреза шеи хлещет кровь. И вопль, который исторгло ее горло, показался страшным ей самой.

Вот гончар, крича, склонился у тела своей жены, из чрева которой только что вырвали младенца, и сам упал, пронзенный копьем.