Годзилла
Шрифт:
Чтобы не заснуть, я смотрю по сторонам. В Доме Офицеров собрались все подразделения минских гарнизонов, здесь ВДВ, спецназ, пограничники и связисты, ПВО и рота почётного караула. Я смотрю на младшие периоды, где-то видно, что салобоны улыбаются и совершенно не зашуганы, где-то, как и у нас грустные и безжизненные лица. Но самые печальные “слоны” были у ВДВ и спецназа, их бледные облики выдают недюжие и тотальные нагрузки на организм.
Я пытаюсь успокоить себя мыслью, что где-то всё же тяжелее, а моя доля не так уж и плоха.
***
8
– Вы такие печальные, что вас только девочками и называть. На костях плачете, стучите прапору, реально самый убогий период за всю историю роты, - говорит нам младший сержант Едловец.
Я пропускаю его слова мимо ушей, глубже вдыхая свежий воздух весны. Ещё сугробами лежит снег, но всё же чувствуется приближение оттепели и я надеюсь на такую же оттепель по службе.
На КПП ко мне приехали родители, и я совершенно не стыдясь этого факта, с радостью иду к ним на встречу. Ем, как голодный волк домашние харчи, закусывая жаренную картошку с грибами вафлями и, запивая всё апельсиновым соком, жадно запихивая в себя крестьянскую колбасу.
Мама сказала, что я похудел. Казарменный паёк и режим способны и не на такое.
Отец интересуется моими разбитыми и покрытыми пожухлой коркой костяшками.
– Рукопашная, - отвечаю я.
– Весьма жёсткая груша, а норматив надо выполнять.
Вечером в роте решаюсь начать постепенно обзванивать друзей и знакомых, чтобы под предлогом наведаться ко мне в часть, надёжно обеспечить себя необходим провиантом.
Выживать приходилось бессовестным путём. Чего уж тут скрывать.
***
За редким случаем мне иногда перепадало оказаться в линейке, когда после вечерней пайки я быстро успевал побриться и привести себя в порядок. Сперва я делал вид, что пишу письма, но вскоре осмелился и стал брать ротную гитару. За окном лютовала метель и хотелось играть грустные мотивы. Я наигрывал пессимистичные баллады "Alkaline trio" и скучал по дому ещё больше. Заслышав музыку, в линейку наведывались "фазаны" и тогда им приходилось наяривать всякий бред. Пару раз я сыграл им “Гражданскую оборону” и “Тараканов!”, но такие песни были слишком режущими слух и меня заставляли играть, по их словам, более вменяемый репертуар.
Кесарь вообще заявил, учить его игре на гитаре. Я пару раз преподал ему урок, объяснив и показав стандартный бой с заглушкой и несколько аккордов, и уже на взлётке перед просмотром новостей, он сидел и фальшивил Аm, Dm и С.
– Смотри, Петрович, желательно я до дембеля не научусь играть...
***
В начале марта караул укомплектовался новыми лицами нашего периода. Захарчук сел за ТСО вместе с Нехайчиком, Ранко отправился на пятый пост к Лесовичу, Игнатюк и Сташевский укрепили с Гурским “слонячий” третий пост.
В карауле нас стали ставить на деньги. Каждый наряд нам приходилось скидываться по пять тысяч.
По началу деньги были у всех. Каждый месяц нам выплачивали скудное солдатское жалование, составляющее восемьдесят тысяч белорусских рублей. Этого совершенно не хватало. Постоянно нужно было покупать сигареты, которые разлетались за день, как пух. Я перешёл на “Минск”, а потом и вовсе на “Кронен”. Со временем дешёвый табак перестал казаться отвратным куревом и заходил за милую душу.
К концу месяца денег практически не оставалось, и “на чай” сбрасывались лишь Нехайчик, Лесович и Гораев, у которых деньги были всегда. К Нехайчику каждые выходные в часть приезжала мама из Могилёва. Мне всегда было жалко эту сутулую женщину, которая тащила на своём горбу все эти большие клунки для своего непутевого сынка и всегда оставляла ему деньги.
Своим родителям я настрого запретил это делать, отнекиваясь армейской зарплатой. Я хотел, чтобы за этот год они немного от меня отдохнули. Мне и так было стыдно, что они пять лет платили за мою учёбу в университете.
В итоге курить разрешали, сдавшим налог, и мы с жадностью смотрели в след, уходящим на перекур Нехайчику и Лесовичу.
Однако я тут же нашёл уловку под любым бытовым предлогом выходить из караулки к сантехникам в подвал и за тридцать секунд успевал выкурить сигару, возвращаясь с молотком в руках или унося его обратно.
Кесарчук же продолжал беспрерывно ставил нас на кости и мы погружались в глубокое и мрачное дно своего бесчестия, напрочь лишившись чувства достоинства.
По возвращению в роту нам предъявили.
Перед отбоем на внутри казарменном построении Гнилько заявил, что у него из тумбочки пропала банка сгущёнки.
– Я не буду сейчас разбираться, кто это сделал, вряд-ли свои будут крысятничать, а так, как голодные у нас только “слоны” бывают, с завтрашнего дня мне каждый из вас должен по банке сгущена. Вас пятнадцать рыл, значит пятнадцать банок. Срок три дня.
Беда заключалась в том, что у всех нас закончились деньги, даже у «обеспеченной троицы», но наши проблемы никого не волновали.
– Крутитесь, как хотите, крыса в роте – это залёт, - сказал Мирон.
Прапор стоял в углу и, молча выслушав все доводы, заявил:
– Узнаю кто, лично шестым тапкам в черты переведу.
Мы стояли в полном оцепенении. Будучи в таких ограничениях и жёстком контроле, только дураку могло прийти в голову, украсть из тумбочки сержанта банку сгущёнки. Понятно было уже тогда, что это провокация, но поголовное безразличие к происходящему и всеобщая затравленность, настолько прочно укоренила в наших отупевших головах чувство безысходности, что никто даже не посмел опровергнуть эту гнусную ложь. Надо скинуться, значит скинемся.