Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
— Из города еду, — отвечает Радан.
— Вот он туз! — кричит отгадывающий и шлепает по одной из карт.
— Завтра будет туз! — восклицает сдающий, переворачивает карту и показывает даму.
— Эх, ни дна ему, ни покрышки! — кричит неотгадавший. — А и верно, ты, Радан, неудачу приносишь!
— Сами вы, как я погляжу, неудачники, — отвечает Радан. — Ну хватит дурака валять, посидим как люди.
— Ей-богу, верно говоришь, — поддержали проигравшие, поднялись и уселись за длинный стол. Встали и другие, бросили игру
— А чем ты на базаре торговал? — спрашивает тот, что проиграл в «ремешок».
— Продал малость пшеницы да шерсти. Подходит юрьев день, а с ним, прости господи, мои мучения. Надо налог платить, а тут время приспело этому поганцу процент выплачивать, хоть ты лопни.
— Не Узловичу ли? — спрашивает тот, что сдавал карты.
— Ему, скотине!
— Э, попался Узловичу в лапы, добром не вырвешься!
— А скажи, Радан, — спрашивает один из крестьян, — скажи по правде, сколько ты у него занял?
— И не говори, брат! Не дай бог никому в такие долги влезть! Помнишь, в позапрошлом году я отделился от брата. Остался с женой и детьми. Что делать? Как быть? Не знаешь, за что прежде браться: то ли за скотом смотреть, то ли плетень ставить, столбы вкапывать да оплетать. А жить-то в хлеву приходится. Дожди пойдут, куда деваться? Дом ставить надо, а не на что. Уж и стыдно, люди смеются: «Вот так работничек! До сих пор в хлеву живет!» — и нет тебе никакого выхода!
— И верно, нет, — сказал кто-то.
— Как быть? Куда податься? Э, думаю, возьму-ка деньжат взаймы, какая ни на есть, а крыша над головой будет. Да как бы не так! Денег-то в долг никто не дает, хоть плачь! Давать дают, да назад вдвойне требуют. Потом зажмурился и айда к жиду нашему, Узловичу поганому. «Дай ради бога, и по-божески!» А он видит, припекло тебя, и стрижет как хочет. Так с грехом пополам вырвал у него пятьдесят дукатов и построил домишко. Эх, господи, да кабы не дети, завтра же спалил бы его!
— И он дал тебе пятьдесят дукатов? — спрашивает тот, что играл в «ремешок».
— Дал, чтоб ему пусто было!
— И большой процент содрал? — спрашивает игравший в «туза».
— Эх, брат, кабы только процент, это бы еще так-сяк; он мне в вексель восемьдесят дукатов записал, да еще процент со всего… Год проходит, надо платить, а денег взять негде. Просил его, заклинал подождать месяц-другой, пока продам ракию и поросенка, наскребу денег и заплачу. Куда там! Он и головы не повернул, только сказал: «Деньги на стол, не то в суд!..» Эх, муки мученические! К кому я только ни бегал, все напрасно. Из земли не выкопаешь. Снова молил его, молил, как самого господа бога, прости господи! Напоследок говорит: «Давай перепишем вексель». Насчитал он там и за просрочку, и за процент, и за составление, вышло ровнехонько сто дукатов. «Сейчас, говорит, перепишем вексель, но сделаем его на сто пятьдесят дукатов». Куда ни кинь, все
— Эх, Радан, бог с тобой! Неужто дал?! — ужасается один из собеседников.
— А что делать, брат! Пошел бы мой дом с молотка, куда бы я тогда делся? Сейчас, поверь, и сам не знаю, как быть… Ополоумел совсем. Что ни заработаешь, все ему… Тебе пользы никакой. Работай, голодай, издыхай, — все отдай другому, а сам живи как скот!
— Эх, Радан! Мало ли он людей погубил! — соболезнует один. — Дай бог тебе уцелеть!
— Эх, муки наши! Кто в долги влезет, не видать тому больше светлых денечков, — добавляет другой.
— И кто только выдумал этот проклятый процент, хотел бы я знать? — замечает тот, что играл в «ремешок».
— А бог его знает! — говорит тот, что проиграл в карты. — Слышал я от старых людей, что, когда душа процентщика попадает на тот свет, ее там заливают расплавленным серебром, а тело его никогда не гниет в земле, только почернеет, окаменеет, да и остается на веки вечные как черный обгорелый пень.
— Кто дает деньги в рост и кто обвешивает, — говорит ставивший палец в ременную петлю, — тот так и затвердеет в земле. Не даст ему этот грех даже истлеть, как другим людям.
— Да, да, кто обвешивает, на того тоже ложится проклятье, — подхватывает тот, что укладывал ременную петлю. — Помнишь, лет десять тому назад, незадолго до ильина дня, поднялась сильная буря, там, на Медведнике. Сказывают, ветром тогда вырвало дуб, что рос у дороги. А было тому дубу, может, больше трехсот лет. И вот, говорят, подняло его к облакам, словно перышко, а в корнях его человек застрял. Черный как уголь. Губы и щеки проткнуты крючками от безмена, а в горло всажен безмен как есть целиком, с цепью и балансиром. Человек этот, говорят, обвешивал, вот его бог так и наказал…
— Вот это ветер! — удивляется тот, что держал карты.
— То ли еще бывает, — говорит Радан. — В позапрошлом году тут такая буря разыгралась, что чуть все градом не побило. Спасибо, ветер в горы повернул, а то бы беды наделал.
— Ушли злые духи, — добавляет кто-то. — Как раз на вершине Превоя они и подрались… Гремело, гремело… чистый содом! Пока вражья сила за горы не подалась. На другой день люди пошли посмотреть… Все дубы повалены.
— Отчаянно дерутся нечистые перед бурей. Спаси, господи!
— Ты слышал, что говорит наш Станко? Он тоже злой дух. Когда, говорит, драка начинается, хватают дуб за верхушку, выдергивают из земли, как зеленый лук, и дерутся. Я видел его летом, когда он в реке купался, — весь синий, ровно в краске вымазанный. Избили его, говорит, нечистые, но он им все равно не дал вредить.
— И так всякий год бьются на Превое, без этого не обходится, — говорит Радан.
— Самое что ни на есть проклятое место. Среди бела дня там жуть берет, что уж про ночь говорить, — подтверждает тот, что держал карты.