Грехи дома Борджа
Шрифт:
Пока она все это объясняла, дверца кареты резко распахнулась, и появилось лицо дона Джоффре. Его головной убор был украшен бриллиантом, ярко сверкавшим на солнце.
– Пойдешь со мной, – сказал он, указав подбородком на Доротею.
Она изумленно нахмурила тонкие брови, но, не задавая вопросов, повернулась к монне Ванноцце, чтобы забрать дочь. Проведя два года рядом с Чезаре, она, полагаю, привыкла к необъяснимым приказам и внезапным переменам планов. Хотя все, что он делал, было наполнено для Чезаре глубоким смыслом, а остальным его действия казались бессмысленными, чего он и добивался.
– Ребенка оставь, – велел дон Джоффре. Его голос звучал грубее, чем у брата. Видимо, он не потрудился его поставить. Я решила, что дон Джоффре – ленивец.
– Но… – Доротея вцепилась тонкими бледными пальцами в ребенка.
Увешанные кольцами пальцы монны Ванноцци сделали то же самое. Сразу было ясно, какая мать одержит верх на этом Соломоновом суде. Поддержка высших сил может превратить любой фарс в справедливое дело.
– О ребенке позаботится моя досточтимая матушка, у него будет кормилица. А ты, женщина, нужна своему мужу, хоть он и старый дурак. Однако он не желает мириться ни с какими напоминаниями о твоем пребывании у герцога. Не волнуйся, я уверен, он еще наградит тебя детишками, если до сих пор не порастратил пороха.
Дон Джоффре обменялся с матерью усмешкой. В глазах Доротеи мелькнули слезы, а когда она моргнула, они пролились, добежав до уголков красивого рта. Я с силой сжала Джироламо, и он начал вырываться и кряхтеть, а я тем временем поблагодарила Создателя за то, что он сделал меня такой упрямой, а также наделил донну Лукрецию совестью. Со мной так не поступили бы. И у Джироламо не было кормилицы.
– Пошевеливайся, Дотти! – крикнул дон Джоффре. – Тебя ждут гости из Венеции, а то в обществе моего братца им не по себе. – Он хохотнул. – По-моему, они решили, что он восстал из мертвых.
– Джоффре! – Монна Ванноцца отняла одну руку от малышки Камиллы, чтобы перекреститься.
Поговаривали, будто в свое время она позировала с маленьким Чезаре на руках для скульптурного изображения мадонны и ребенка, а позже запретила выставлять статую на обозрение, считая святотатством. Вспомнив об этом, я почувствовала острую жалость к этой женщине и попыталась умилостивить ту злобную силу, что накрыла ее дитя тенью смерти.
Доротея все никак не могла решиться на последний шаг. Руки ее трепетали, взгляд блуждал, словно она боялась взглянуть на дочь. А ребенок будто уловил настроение матери или моего капризного сына и начал плакать. Тогда Доротея, завыв по-звериному, бросилась из кареты на дона Джоффре, словно собираясь повалить его на землю, но, несмотря на высокий рост, она была женщина слабая. Дон Джоффре от неожиданности покачнулся, однако быстро пришел в себя и схватил Доротею за руки. Она долго вырывалась – я даже подумала, не сломала бы она себе руки, – а потом внезапно силы покинули ее. Доротея обмякла, опустила голову, колени у нее подкосились, и она не упала только потому, что ее крепко держал дон Джоффре.
– Вот и ладно, – сказал он, – так-то лучше. Теперь пошли.
Он развернул Доротею к началу кортежа и увел с собой, придерживая одной рукой за шею, а она семенила, спотыкаясь, рядом и оставляла в пыли узкие следы ног.
Я наклонилась и поцеловала сына в макушку. Никогда, мое сердце сказало ему, никто никогда не сделает этого с нами.
– Перейдем на латынь, – предложила монна Ванноцца.
Джованни, который от скуки
– Давай сразу уясним, чтобы не возникло недоразумений. Ты мать моего внука, и я вынуждена терпеть тебя. Ребенок не должен отвечать за коварство моей дочери и твое, приведшее к его рождению, поэтому можешь остаться и заботиться о нем, пока мы не придумаем чего-нибудь получше. – Она замолчала, презрительно поджав губы и сложив руки на коленях. Когда солнечный свет проникал сквозь шторы на окнах, ее драгоценности начинали сверкать. Я подумала, что неверно поняла ее, так как понятия не имела, о чем она говорит.
– Да, госпожа.
– Но не жди, что завоюешь мое расположение.
– Да, госпожа.
– Твоя притворная скромность для меня неубедительна.
Я рассердилась от неоправданных нападок.
– Простите меня, госпожа, но я не понимаю, о чем вы. Надеюсь, я служила вашей досточтимой дочери преданно и верно, и я… я очень люблю герцога и молю о его выздоровлении. Я здесь только потому, что он просил меня об этом, чему свидетель Микелотто. – Упоминание о Микелотто, видимо, дало ей пищу для размышления. Каковы бы ни были недостатки этого человека, его преданность хозяину не подвергалась сомнению. Если я заручилась его поддержкой, то не так уж плоха.
– Вероятно, ты действительно любишь его. Возможно, Лукреция и тебя обманула, но дело сложное, и, к сожалению, моя латынь не дотягивает до такого уровня. – Она повернулась к кормилице: – Девушка, заткни уши. Если ты передашь хоть слово из того, что я скажу сейчас монне Виоланте, не сомневайся, я обязательно узнаю, скажу герцогу, и он прикажет вырвать тебе язык. Ясно?
Та кивнула. Не знаю, но, наверное, она тоже вспомнила судьбу несчастного, кто осмелился разболтать о письме из тюрьмы Савелли.
– Ладно. – Монна Ванноцца устроилась поудобнее, словно собиралась приступить к сказке на ночь. Ее рассказ был необычен, и, как все хорошие рассказы, он начинался с замка: – Все мои дети, то есть те, которых я родила Родриго, появились на свет в замке Субьяко, что построен в горах. В те времена амбиции заставляли его соблюдать осторожность. Дети воспитывались за городом и переезжали в Рим только тогда, когда он мог выдать их за своих племянников или протеже. Вскоре дом перестроили, но в то время это был настоящий замок, с высокими башнями и зубчатыми стенами. Никаких уродливых приземистых стен, что строят теперь против пушечных обстрелов.
День, когда я рожала Чезаре, был чудесен, это была середина сентября, светило золотистое солнце, виноград наливался спелостью, только что закончился второй покос. Зато вечером на Субьяко дыхнул сам дьявол. К утру почва покрылась инеем. Несмотря на родовые муки, я замерзла, на лбу выступил холодный пот, и руки повитухи, проверявшей, как у меня идут дела, тоже были холодными. Когда Чезаре появился на свет, она перерезала пуповину и дунула ему в лицо, чтобы он заплакал. В ту же секунду я поняла, как понимает это всякая мать, что с первым криком и его коснулся холод дьявола, проникший до самых легких, и те сморщились, как грозди винограда. Мне даже показалось, что, когда он дышит, позвякивают сосульки. Чезаре плохо ел, у него были синюшные ногти и губы и холодная кожа. Повитуха сама окрестила его, считая, что он не жилец. Поэтому его и назвали Чезаре, а не дали одно из имен Борджа – Хуан, или Педро-Луис, или Родриго. Так звали брата повитухи.
Но мы недооценили его упрямства. Он выжил. Потом родился Хуан и быстро перерос своего брата. Родриго одинаково относился к ним, обоим дарил мечи, маленькие доспехи, пони, но у Чезаре не было сил ездить верхом или овладевать рыцарским искусством. Было видно, как он завидовал Хуану, когда тот с важным видом разъезжал на своем пони, нацепив маленький меч. Однако Чезаре отличался цепким умом – очень рано выучился читать, а еще умел наблюдать и слушать. Однажды он признался мне, что из того времени четко запомнил один эпизод: он лежал в своей кроватке в саду и слушал, как по террасе дома ползет таракан, а за ним охотится кошка. Чезаре был удивительный ребенок.
Когда на свет появилась Лукреция, ему исполнилось пять лет. Родриго был в восторге, что родилась дочь, по его настоянию обоих мальчиков привезли в Субьяко познакомиться с сестрой. Я не хотела, чтобы приезжал Чезаре. У меня были дурные предчувствия на сей счет. Я не сомневалась, что путешествие убьет его. Лежала в постели, рядом стояла колыбелька с новорожденной. Хуан ворвался в комнату, бросился ко мне, зацеловал, не переставая болтать о том, что выучился брать барьер на своем пони и отец обещал подарить ему на день рождения пустельгу. Поэтому я едва обратила внимание на Родриго, который внес Чезаре, опустил мальчика рядом с колыбелью и сказал: «Смотри, это твоя новая сестренка». Но до конца жизни мне не забыть, что произошло позднее.
Чезаре уставился в колыбель, а малышка смотрела прямо на него. Она не мигала, просто смотрела каким-то мудрым взглядом, и Чезаре тогда произнес звонко и четко в наступившей тишине: «Это все меняет». Что за высказывание для пятилетнего мальчика, пусть даже такого одаренного, как Чезаре? У меня мурашки побежали по коже. Хуан перестал болтать, и у Родриго тоже был слегка озадаченный вид. В ту секунду я поняла: эльфы подменили моего ребенка в колыбели, подложив вместо девочки оборотня.
Я попыталась сказать об этом Родриго, но он лишь похлопал меня по руке и подарил кольцо с бриллиантом. Молодые мамочки подвержены странным фантазиям, усмехнулся и велел повитухе дать мне средство, которое сузило бы мою утробу и остановило молоко. Вернем тебя в нормальное состояние, сказал он со знакомым блеском в глазах. Шло время, я научилась держать свои подозрения при себе. Чезаре окреп. Когда Лукреции исполнился годик, он перерос Хуана и мог одолеть его почти во всех видах спорта, хотя Хуан яростно сражался с ним, в том числе и за внимание Лукреции. Уже тогда она умела использовать свои чары, а отец с братьями баловали ее. Родриго говорил, что она чудесным образом повлияла на Чезаре, но я и тогда ей не доверяла, как не доверяю теперь. Она ведьма, и с какой бы целью ни спасла Чезаре жизнь, все равно в этом скрывается зло, я уверена.
Я опасаюсь тебя, Виоланта. Когда Лукреция отправляла тебя в дорогу, то затевала что-то недоброе, и я сделаю все возможное, чтобы ты не приблизилась к моему сыну.
Я засомневалась, действительно ли монна Ванноцца верит в то, что говорит. Если нет – значит, она оскорбляла меня, полагая, что я приму ее слова за чистую монету. Я бросила взгляд на кормилицу. Та была занята кормлением Камиллы, склонив голову над ребенком, который громко сосал молоко, и это единственное, что нарушало наступившую тишину, в которой я размышляла над судьбой монны Ванноцци.
Действительно, Чезаре и его сестра были очень близки, гораздо ближе, подумала я с сожалением, чем я со своими братьями. Но если это были неравноправные отношения, значит, верховодил Чезаре, не донна Лукреция. Ведь это она металась в бессильной ярости, узнав о его действиях в Урбино, ждала, терзаясь неизвестностью, исхода дела в Сенигаллии. Неужели монна Ванноцца так плохо знала своего сына? Если и было чудо в том, что он выжил, то это чудо сотворил он, а не донна Лукреция. Она была таким же подкидышем эльфов, как я.
А потом я вспомнила эпизод из далекого детства. Рейчел Абравейнел дергает меня за волосы и танцует вокруг, держа в руке целую прядь, а я поворачиваю шею, потом вынуждена сама повернуться, тем временем Рейчел распевает: «Эстер – диббук, Эстер – диббук». Она все кружит и кружит. И никак не останавливается. Что именно разглядела во мне донна Лукреция, чем осталась довольна? Я закрыла глаза, надеясь, что монна Ванноцца решит, будто я уснула. Наверное, я действительно уснула. Вероятно, образы Чезаре и его сестры, слившиеся в единое целое и разлетевшиеся в разные стороны и снова слившиеся вместе, и стали проявлением моего сна.Глава 4 Непи, сентябрь 1503
Ты так и не простила мне, что я покинул Непи, не попрощавшись. Неужели не поняла, что слова прощания уже были сказаны?
Я сразу поняла, что мы не в Тиволи. Там я часто бывала с донной Лукрецией, которая любила этот городок и не уставала повторять, что затмит императора Адриана и однажды построит себе здесь виллу. Мы выбрались из экипажа и размяли затекшие конечности во дворе крепости, непохожей на дом, построенный для удовольствия. Нас окружали те же самые приземистые толстые стены, на которые жаловалась монна Ванноцца, описывая Субьяко, а жилые помещения оказались круглыми башнями с узкими прорезями для лучников вместо окон. Пусть навесные наружные стены стали последним словом военной науки, зато внутренним зданиям было по меньшей мере несколько сотен лет. Старую кладку покрывал мох и пятна сырости, издали они казались текущими слезами.
– Непи, – произнесла монна Ванноцца, протягивая руки к темно-голубому небу и сверкнув драгоценностями в лучах гаснущего солнца. – Этот мальчишка никогда не выполняет своих планов. Мне, наверное, даже не хватит теплых вещей.
Непи. Сердце подпрыгнуло, когда я вспомнила мадонну в Бельфьоре, как хрустели под ее босыми окровавленными ступнями осколки стекла и керамики, а она металась и кричала, словно Чезаре мог ее услышать в Урбино. «Ты обещал. В Непи. Клялся, что не станешь вмешиваться». Я огляделась по сторонам. Башни без окон отбрасывали глубокую тень на двор, где было полно людей, животных, повозок и экипажей. Что скрывали эти башни? Мой взгляд остановился на паланкине с зашторенными окошками в окружении охранников: он неподвижно лежал в центре всей этой суеты. Какие слова слышали эти камни, какие дела там творились с первыми проблесками света, проникавшего сквозь узкие щели?
Монна Ванноцца, наверное, заметила, куда я смотрю, потому что пронеслась мимо меня так близко, что задела юбками мои голые щиколотки, отдавая распоряжения охранникам. Те принялись неуверенно переминаться с ноги на ногу, но с места не сдвинулись, чтобы их выполнить. На помощь пришел Микелотто. Он отъехал от группы мужчин, устанавливавших небольшое орудие перед самой высокой из четырех башен крепости, приблизился к паланкину Чезаре и раздвинул занавески.
Сестра Арканджело, обучавшая нас в монастыре рисунку с натуры, обычно пользовалась деревянной фигурой на шарнирах. Однажды мальчишка, который должен был наполнять чернильницы, ослабил все винты, поэтому, как только сестра Арканджело пыталась усадить куклу, она тут же валилась во все стороны. Вот кого напомнил мне Чезаре, когда двое охранников сцепили руки в замо́к, а двое других вынули его из паланкина. Они держали больного под мышками, но его руки безжизненно повисли, а голова наклонилась набок. Остриженная голова, вместо кудрей – темная неровная щетина.
Я услышала крик боли, после которого внезапно наступила тишина. Все прекратили свои дела и повернулись ко мне – прачки с открытыми ртами, прижимавшие к груди стопки белья, мулы с печальными глазами и подвижными ушами, здоровяки-швейцарцы из пехоты и пара карликов в шутовских колпаках с колокольчиками и палками в руках, готовые в любую секунду выкинуть коленце для своего хозяина. Кормилица Камиллы ласково опустила руку мне на плечо. Значит, это я кричала? А я думала, он.
– О Боже, Виоланта, – прошептал Джованни, просовывая свою ладошку в мою, – что с нами будет? Я по-прежнему останусь с герцогом Камерино?
Я пожала маленькую ручку, подумав: то, что должно произойти, уже происходит. История – это не депеши из других миров и не сухие наблюдения Геродота, Плутарха или Тита Ливия, которые я когда-то изучала вместе с братьями. Это и есть теперешний маленький печальный хаос, полная неразбериха. В ней смешались оторопевшие женщины, дети, собаки и леопарды в клетках.
– Не волнуйся, – сказала я, потому что волноваться было бессмысленно.Чезаре поместили в Губернаторскую башню, где он находился под охраной не только швейцарских пехотинцев, но и собственной матери, а также ее священников. Она окружила себя церковниками и выглядывала из-за их плеч, облаченных в черное или кружевное, как солдат, наблюдающий за противником из-за баррикады. Я выжидала, исследуя древний замок и его территорию, вышагивая по бастиону, заглядывая в маленькие каменные пещерки-комнаты в поисках хоть каких-то подсказок, что же здесь все-таки произошло, какое обещание дал сестре Чезаре, а затем не выполнил, захватив Урбино.
Однажды утром я встретилась с Микелотто на протоптанной дорожке к туалету. Какие бы личные удобства ни были созданы в Губернаторской башне, специально переоборудованной для донны Лукреции, когда ее назначили губернатором Непи, всем остальным приходилось мириться с общественной уборной за крепостной стеной, у входа в ущелье: шаткий насест, но вполне гигиеничный, поскольку под ним протекал водопад, обрушивавшийся прямо в ущелье. Мы поздоровались с Микелотто, и тут же мимо нас прошествовала монна Ванноцца со связкой ключей, шурша своим любимым тяжелым дамастовым шелком. За ней торопливо семенила со склоненными против резкого ветра головами привычная свита священников, источавшая запахи ладана и камфары в воздух, и без того пахнувший холодным камнем и умирающей листвой.
– Осень наступает, – заметил Микелотто, глядя на небо, по которому быстро плыли облака.
– Как ваш хозяин сегодня утром?
– Он нуждается в отдыхе, но так как его делами занимается только дон Джоффре, сами понимаете… – Он пожал плечами.
– Я хотела бы увидеться с ним.
– Я бы тоже этого хотел. – Микелотто бросил мрачный взгляд вслед монне Ванноцце, а потом внезапно улыбнулся, продемонстрировав ряд испорченных зубов. – Все мы на глиняных ногах.
– Что ж, мужчина должен уважать свою мать.
– Будь он здоров, проявил бы свое уважение мыском сапога, – с чувством произнес Микелотто. – Приходите сегодня. Будь я проклят, если ей опять удастся провернуть все по-своему. А сейчас мои кишки говорят, что ждать не будут, прошу меня извинить.Я не боялась монны Ванноцци. Твердила себе, что у нее больше оснований бояться меня, если она верит, будто я ведьма. Оставив Джироламо на попечение кормилицы Кармиллы, с кем мы теперь делили постель в комнате в башне, где также располагались кухни и кладовые, я пробралась в покои Чезаре. Перед спальней, как обычно, выставили двух охранников, но дверь была полуоткрыта, и до меня доносилось тихое взволнованное бормотание. Появился мрачный лекарь, неся прикрытую миску, за ним вышла горничная с тюком грязного белья. Щеки ее были мокрыми от слез. Я похолодела. Девушка пронеслась мимо, вытирая нос о рукав. Я хотела спросить ее, что случилось, но сердце не позволило, словно не хотело знать. Внезапно раздался громкий крик, почти вопль, переросший в жалобный вой.
– Лючия? Лючия, ты где? Пусть кто-нибудь отыщет ее, я не могу…
Я не захотела слушать, чего он не может, а кинулась в полуоткрытую дверь, прежде чем охранники успели преградить мне дорогу.
– Это меня он зовет! – бросила я, направляясь прямо к кровати и не обращая внимания на священников, лекарей и вторую маленькую горничную, которая в одиночку пыталась подпихнуть чистую простыню под извивающегося, неспокойного больного.
– Уберите отсюда эту женщину. Она может причинить ему зло.
За моей спиной охранники загремели мечами, но мне было безразлично. Если я должна умереть, то, по крайней мере, потому, что попыталась ему помочь. И когда моя плоть будет остывать, его лихорадка уменьшится. От Чезаре исходил обжигающий жар, как от дьявола в геенне. Я схватила его за плечи и попыталась прижать к подушкам. Он снова вскрикнул, а старый пес, съежившийся на краю постели, зарычал. Я выпрямилась, руки были липкими от пота Чезаре. И крови. Рубашка на нем стала мокрой насквозь, на груди и спине проступали пятна светлой, коричневатой крови и желтого гноя. Испарина скопилась над верхней губой, капли пота блестели на стриженой голове. Глаза смотрели слепо и неподвижно, в расширенных зрачках отражалось мое лицо, этой самой Лючии, кем бы она ни являлась.
– Спокойно, – произнес Микелотто.
Я не поняла, к кому он обращался – к охране, монне Ванноцце или остальным людям, обступившим кровать.
– Ему нужен воздух, чтобы дышать, – сказала я, с трудом сдерживая рвотный рефлекс. – Все расступитесь. Смотрите, он уже спокойнее.
Чезаре перестал бороться со мной и лежал неподвижно, прикрыв веки и слегка дергая пальцами. Только теперь я разглядела на открытых участках кожи пузыри и гнойные раны в тех местах, где пузыри уже лопнули. Запястья и суставы пальцев распухли, как у ревматиков. Из открытого рта вырывалось короткое, хриплое и зловонное дыхание. Он все равно вскоре
– Это чудо!
Монна Ванноцца собрала свою свиту и выплыла из комнаты с высоко поднятым подбородком и мстительным выражением лица. Вскоре мы остались одни, если не считать Микелотто.
– Чем я могу помочь? – спросил он, и я вообразила, как он задавал тот же вопрос Чезаре, только при иных обстоятельствах.
– Принесите воды и чистых тряпок. А еще мне понадобится губка и разбавленное вино, хорошо бы сладкое.
Интересно, а что требовал Чезаре? Шпиона, меч, человеческую голову на блюде или чистоплотную шлюху?
Когда Микелотто ушел, отдав приказ охране на своем варварском наваррском диалекте, я растянулась рядом с Чезаре на кровати. Его пес отодвинулся в сторону, почувствовав мысок моей туфли, и на пурпурном шелковом покрывале, расшитом гербами Бишелье, за ним потянулся след из белых шерстинок. Полог кровати был того же цвета, сшитый, видимо, по случаю траура донны Лукреции, – этакий саван для ее разбитого сердца. Гладя Чезаре по голове, я пообещала ему найти другую обстановку для спальни, более подходящую для его выздоровления. Я старалась говорить весело, хотя не была уверена, что он меня слышит. Ощупывая хрупкие кости черепа, я гадала, не находится ли Чезаре за пределами человеческого восприятия. Ведь то, что маленькая горничная назвала чудом, мне показалось больше похожим на смерть.
А потом вдруг изменился ритм его дыхания, оно стало глубоким. Чезаре повернул голову и потерся об меня носом.
– Платье очень красивое, – произнес он, не открывая глаз. Ясно, что не платьем он восхищался, поскольку на мне были по-прежнему те старые обноски, что нашла Мариам: будничное платье с высоким воротом, слишком короткое и узкое в груди. – Из тебя получится красивая невеста, но я не смогу там присутствовать.
– Почему же?
– Сама знаешь почему. – Чезаре терял терпение, и я, сразу пожалев о сказанном, принялась гладить его по голове, чтобы он успокоился. Но Чезаре сбросил мою руку, приподнялся, уставился в пустоту вновь остекленевшим взглядом, рассерженно скривив рот. Нижняя губа у него снова треснула и начала кровоточить. – Дай мне твои туфли.
– Что?
Он говорил на каталанском; возможно, я просто не поняла его.
– Туфли. Те, в которых ты пойдешь. Давай скорее. Время дорого.
Я сняла туфли и отдала ему. Положив одну туфлю на колени, а вторую держа в руке, Чезаре принялся шарить свободной рукой под одеялом, приговаривая:
– Нож. Где мой нож? Одолжи мне свой, милая.
У меня возникло дурное предчувствие, но я все равно отвязала столовый нож от плетеного шнурка, которым он крепился к моему поясу, и отдала Чезаре. Нож был не очень острый. Я решила, что вреда не будет, если отдать ему нож, это все-таки лучше, чем противоречить. А затем я удивленно смотрела, как Чезаре режет подошвы туфель, проводя лезвием по диагонали от каблука до носка крест-накрест, как готовят тушу кабана для жарки.
– Держи, – сказал он, возвращая мне туфли, – теперь ты не поскользнешься, когда этот увалень будет с тобой танцевать. А то полы натирают уже несколько дней, а на него нельзя надеяться, что он сумеет удержать тебя. – Пока я надевала испорченные туфли, думая, что идти босиком по холодным каменным полам было бы хуже, Чезаре схватил меня за плечи, впившись пальцами с неожиданной силой. – Я всегда с тобой, как видишь, и неизменно слежу. Никогда не забываю.
Он поцеловал меня, яростно, жадно, грубо, стукнувшись зубами о зубы, обжигая мой рот языком. Его сердце громко стучало возле моей ключицы.
– Теперь я уйду. Но не волнуйся. Мы не как тот теленок в Капрарола. Мы не умрем.
Он отпустил меня, снова лег, спиной ко мне, и, кажется, уснул, оставив на моих губах вкус его крови. Когда вернулся Микелотто, меня все еще трясло.
– А вот и я. – Он принес кувшин, миску и стопку сложенных салфеток и все положил на комод. – Как дела? Вас, похоже, саму лихорадит.
Я рассказала ему о том, что произошло.
– Что бы это значило? – спросила я.
Микелотто пожал плечами.
– Понятия не имею.
Я была уверена, что он лжет, но держался Микелотто очень уверенно. Я поняла: мои попытки вызвать его на откровенность ни к чему не приведут. Позже, в подземелье Кастель Сант-Анджело, даже под пытками он не сказал ни слова; и впрямь можно было поверить, что он в жизни не слышал ни о каком Чезаре Борджа.
– Во всяком случае, выглядит он спокойным.
– Да. Мне кажется, он уснул. Вероятно, лихорадка отступила. – Я коснулась лба Чезаре тыльной стороной ладони. Жара больше не было, как и липкой испарины. – Вы посидите с ним? Мне нужно покормить Джироламо. – После того как на моих глазах Доротею Караччоло разлучили с дочерью, я не хотела рисковать, чтобы кормилица хотя бы на один раз заняла мое место. Нас с сыном никто не разлучит.
– Посижу. – Микелотто улыбнулся, и вокруг его черных глаз проступили глубокие морщины. Интересно все-таки, кто эта Лючия? Впрочем, неважно. Ее здесь нет, а я есть. – Вы молодец.
– Вернусь, как только смогу.
Но получилось так, что я не вернулась ни в тот день, ни на следующий – у Джироламо появился жар, и я не решилась покинуть его. На третий день монна Ванноцца лично явилась, чтобы осведомиться о его здоровье и узнать, не нуждаюсь ли я в чем-то.
– Как герцог, госпожа? – выпалила я, пропуская мимо ушей ее вопрос. Это ведь у меня исцеляющие руки, не так ли? Разве могло мне что-то понадобиться для ухода за сыном? Кроме того, я была уверена, что горячие щечки Джироламо и капризное настроение означали, что у него режутся зубки. Кормилица Камиллы, вырастившая собственных пятерых малышей и вскормившая троих чужих, дала мне маленькое костяное кольцо, которое он сунул в рот и вроде бы успокоился.
– Он сидит в кресле и принимает делегацию от кардинала Карафа, – сообщила монна Ванноцца. – Кажется, они обсуждают выборы.
Она оглядела тесное помещение, выискивая, где бы присесть. Молодой священник, сопровождавший монну Ванноццу, наконец понял намек и принес низкий треногий табурет, спотыкаясь об узлы с одеждой и свернутые постели. Она несколько раз энергично протерла табурет ладонью, потом опустилась на него и расправила юбки. Я вдруг подумала, что она, наверное, требует образцового порядка в купленных на папские деньги гостиницах в Риме, и горе той горничной, которая оставила хоть пылинку в углу или плохо заправила постель.
Джироламо повернул головку к бабушке и уставился на нее не мигая своими темными глазами. Не знаю, показалось ли мне, но, кажется, ее передернуло. Резкий ветер грохотал ставнями и раздувал нижние юбки, висевшие на стенных крючках возле одного окна-бойницы.
– На завтрак он съел две чашки куриного бульона с миндальным молоком и даже попытался потребовать ветчины, но сир Торелла возразил, что это было бы неразумно, – продолжила монна Ванноцца. – Виоланта, позволь сказать тебе кое-что. – Она наклонилась ко мне, упершись локтями в колени, и заговорила тихо, чтобы не услышал священник: – Лучше бы ему умереть в детстве, когда Господь хотел призвать его. Лучше бы он не дожил до сей поры, разбив все мои надежды, связанные с ним.
Более ужасных и неестественных слов из уст матери я не могла представить, и все же я выслушала их с облегчением, потому что теперь не сомневалась – она сумасшедшая, и, что бы она ни думала о донне Лукреции, что бы там ни говорили обо мне в синагоге в Толедо, ни одна из нас не была ведьмой. Если Чезаре подольстился к судьбе, чтобы исполнилась его воля, то действовал один.
– Я полагала, что однажды он тоже станет понтификом, но у него появились другие идеи. Они не могли не привести к конфликту с отцом. И что бы он там ни считал, он всегда нуждался в защите Родриго.
– Неужели вы всерьез думали, госпожа, что он подходит для церкви?
– Он был бы там защищен от… нее.
– Право, монна Ванноцца, я не могу больше это слушать. Ваша досточтимая дочь была ко мне добра и щедра. Она моя крестная мать, и мне подобает не слушать подобные наветы в ее адрес. Прошу вас…
– Ладно, я ухожу, но ты глупая наивная девчонка и не видишь, что творится у тебя под носом. Даже стены замка вопиют об этом. Хотя, вероятно, ты просто упрямишься.
Она выплыла за дверь, чуть не столкнувшись с Фатимой, смуглой девушкой с золотыми сережками в виде каскада крошечных монет, от которой всегда попахивало тмином. Молодой священник поспешил за своей госпожой, отреагировав на голые руки и алые губы Фатимы побагровевшим затылком.В тот же день, ближе к вечеру, Микелотто отыскал меня в судомойне, где я стирала вещички Джироламо.
– Он просит вас, – сообщил он, подпирая низкий косяк двери, а за его головой проплывали облака и клубился пар в том месте, где земля обрывалась в каменистое, поросшее мелким кустарником ущелье вместе с водопадом.
– Сейчас не могу… – Я распрямилась над каменной лоханью и убрала с лица мокрые пряди волос. Руки покраснели и распухли, как у прачки. – Приду немного позднее.
– Вообще-то, он потребовал вас, – уточнил Микелотто, почти извиняясь. Вот насколько все изменилось.
– Но…
– Он тоже выглядит не лучшим образом.
Я размотала простыню, которую обернула вокруг себя, чтобы уберечь одежду, и последовала за ним.
Чезаре сидел в кресле с высокой спинкой лицом к окну. В губернаторских покоях были настоящие окна, частично остекленные, выходящие в небольшой сад. Из них же открывался вид на терракотовые и покрытые желтым мхом крыши городка Непи, располагавшегося у подножия холма. Косые лучи осеннего солнца падали на правую руку Чезаре, лежавшую на подлокотнике кресла, высвечивая пороховой ожог, рыжевато-золотистые волоски и сапфировое обручальное кольцо. Оно стало не по размеру большим, соскальзывало до сустава. У кресла стоял маленький столик, заваленный документами с печатями, которые свешивались на ленточках, словно необычные фрукты – алые, пурпурные, зеленые, золотые, а одна была багрово-коричневой, любимого цвета донны Лукреции.
Я пересекла комнату и присела в поклоне, чувствуя, что Микелотто вышел, прикрыв за собою дверь.
– Что ж, Виоланта, не следует ли мне изменить твое имя? Может, теперь я должен называть тебя Панацеей или Эгерией? Говорят, ты спасла мне жизнь.
– Я думаю, только Он, кто дает жизнь и забирает ее, может это сделать, господин, и с моей стороны было бы самонадеянно утверждать, будто я была Его инструментом. Вы сильны, о вас хорошо заботились.
– Ради Бога, оставь это «выканье» и не спорь со мной. Мы ведь с тобой немного продвинулись дальше? Мальчика привезла? Я бы хотел увидеть его. Мать утверждает, что он моя копия.
Неужели она действительно так говорила?
– Теперь, когда я убедилась, что ты достаточно окреп, я его принесу. Я не была уверена… Ты ведь так и не ответил на мое письмо.
Я почувствовала, что Чезаре мысленно приказывает мне посмотреть на него, как это делают прокаженные, когда проходишь мимо них на улице, отворачиваясь и закрывая нос платком, и, как в случае с прокаженными, я не могла этого сделать.
– Письмо? – Он, похоже, удивился.
– Я писала, что беременна. Наверное, письмо так и не дошло. Я послала стихи… Пьетро Бембо.
Молчание. Я почувствовала себя полной дурой. Сколько еще девушек писали или платили писцу, чтобы он написал, или мечтали о том, чтобы написать мужчине, подобному Чезаре? Какое право я имела думать, что он меня запомнит?
– Ах да, – произнес он через несколько секунд, прокашлялся и принялся перебирать складки свободного парчового халата, поглаживая соболью оторочку. – Стихи, кстати, сочинил не Бембо. – Сказал так, словно знал, как я их раздобыла. В общем, вывел меня на чистую воду. – Тебе не следовало посылать их. Вот почему я не ответил.
Я уставилась на его руки и открыла рот, чтобы спросить, почему Чезаре не пожелал ответить, но увидела, как он внезапно сжал кулаки до побелевших костяшек, захватив при этом ткань халата, и слова замерли у меня на языке.
– Прости, – прошептала я и попыталась сглотнуть, но во рту пересохло.
Чезаре поднял руки и развел в стороны в умиротворяющем жесте.
– Неважно. Все это давно прошло. Я бы хотел увидеть сына.
– Прямо сейчас?
– А что такого? Или ты считаешь меня настолько уродливым, что я могу его испугать? – Он хрипло расхохотался. – Я заметил, что ты упорно не смотришь в мою сторону, хотя не так давно не могла отвести от меня зачарованного взгляда.
Я уставилась на свои испорченные туфли. Наверное, на меня повлияли предрассудки монны Ванноцци, но мне почему-то казалось, что этот усохший, изможденный человек, почти слившийся с высоким темным креслом, был вовсе не Чезаре. А если бы я посмотрела ему в лицо, я бы сразу все поняла и больше не смогла бы притворяться, и все мои мечты и сны сразу бы улетучились под неподвижным взглядом этого мертвеца.
– Выходит, ты современная Далила. Я ослаб, лишился волос, и ты теперь побежишь к своим филистимлянам.
– Но, по-моему, господин, вы сейчас хромаете на обе ноги. – Я увидела, что суставы и лодыжки его ног, покоящихся на подставочке, были такие же распухшие, как и запястья.
– К чему ты клонишь?
– Тогда я буду говорить медленнее.
– Мне сейчас не до шуток.
– Прости. По иудейской легенде, Самсон страдал хромотой.
– Невольно напрашивается вопрос, что в нем увидела Далила. – Чезаре перевел шутку на себя.
Только теперь я посмотрела на него, привлеченная внезапно вернувшейся прежней интонацией, иронией, отголосками того времени, когда я была счастлива, сама не подозревая о том, охваченная любовной лихорадкой. Черты исхудавшего лица обострились, но Чезаре смотрел на меня, как храбрый ребенок, не уверенный в будущем, испуганный и в то же время непреклонный. Маски спадали одна за другой, и чем меньше в нем оставалось блеска, тем меньше я его понимала.
– Присядь, Виоланта, – велел Чезаре. Я нашла табуретку и перетащила ее к окну, где стояло его кресло. Он покрутил кольцо на пальце, разгладил манжеты и проговорил: – Дети для меня важны.
– Конечно, важны. Должны же у тебя быть наследники.
– Я имел в виду другое. – Чезаре помолчал и продолжил: – Когда Хуана сделали гонфалоньером, отец заказал новый вариант «Beatus Vir» для службы. После смерти Хуана эта честь перешла ко мне, но на моем посвящении было исполнено то же самое произведение. И вот теперь, когда отец мертв, я уже не смогу заставить его полюбить себя. Я всегда был для него просто заменой Хуана. Не такой красивый, не такой обаятельный, не такой любимый. Я являлся для него не настолько значимой фигурой, чтобы заказывать ради меня новую музыку. То, что давалось мне лучше – стратегия, тактика, политика, управление, дипломатия, – имело значение лишь для его ума, но не для сердца. Он ни разу не прислал за мной, когда понял, что умирает. Все то время я лежал больной этажом ниже, и он ни разу не прислал узнать, как у меня дела. Я так и не нашел места в его сердце, а теперь слишком поздно. Его больше нет. Один прах. Понимаешь? – Он высекал слова из камня, создавая идеальную скульптуру.
– Знаешь, почему я здесь, Чезаре?
Он покачал головой:
– Если честно, я об этом не думал.
– Донна Лукреция отослала меня обратно к отцу. Из-за Джироламо.
– Джироламо? Так зовут мальчика?
– Джироламо Джулио Чезаре. Дон Джулио д’Эсте стал его крестным.
– Хорошо. Джулио честный человек. Так почему ты не в доме своего отца?
– Потому что, вернувшись, я узнала, что отец умер, а брат отказался принять меня. И все из-за тебя.
– При чем тут я?
– У отца случился удар после того, как твои люди… – я замолчала, пытаясь успокоиться, чтобы не дрожал голос, – …пришли забрать налог – кажется, так они выразились. Они забрали даже менору, которую мы с матерью привезли из Испании. Деньги на оплату твоих войск. Я пересекла Романью, чтобы попасть в Рим, и видела солдат, хотя старалась на попадаться им на глаза. Похоже, им не так уж много платили, Чезаре.
– Артиллерия дорого стоит, – неохотно признал он.
– Мне хотелось тебя убить. Потом одна хорошая женщина напомнила мне, что любовь важнее долга. Хотя сама она, насколько я знаю, всю жизнь исполняла долг, поэтому непонятно, откуда в ней взялась подобная мудрость. Я привезла тебе твоего сына. Это твой единственный сын, и мы должны вместе подумать о его будущем. Погоревать о наших отцах успеем. – Сердце так быстро стучало в груди, что я боялась, как бы не упасть в обморок. Перед глазами все расплылось, голова гудела.
– И что, по-твоему, будет лучше всего для него? – с нежностью спросил Чезаре, почти робко, но меня не так-то просто обмануть.
– Ведь ты у нас великий Валентино, завоеватель Сенигаллии и…
– Избавь меня от сарказма, женщина. А то из-за него в твоей последней речи поубавилось блеску. Я мог бы осыпать его титулами, но меня сейчас больше волнует, как сохранить ему жизнь и продолжить весь этот… – он широко взмахнул рукой, задел стопку пергаментов, и они посыпались на пол, – …цирк. По-твоему, сколько здесь людей? Что они будут есть с приходом зимы? У меня ничего нет, кроме того, что успел схватить Микелотто, перед тем как к Ватикану начали слетаться стервятники, но эти скудные средства пойдут на то, чтобы зад делла Ровере не уселся на трон святого Петра. Я едва способен подняться с кресла, не говоря уже о том, чтобы ехать верхом во главе армии. Я заранее продумал каждый шаг. Предусмотрел все, Виоланта, кроме одного – я не знал, что, когда умрет отец, тоже слягу в постель.
А теперь я очень устал. Иногда мне кажется, будто темный демон оседлал мои плечи, как в той сказке о старом рыбаке, что рассказывала Шахеразада. Очень цепко меня обхватил, и я едва могу дышать, не то что двигаться или думать.Я болен , – когда-то писал он. – Болезнь теплится во мне, как огонь в середине сырого стога. А по ночам я слышу, как часы отмеряют оставшееся мне время.
– Ты должен примириться со своим Богом, Чезаре.
– Зачем? Или ты переменила обо мне мнение, моя целительница? Я все-таки умираю?
– Если есть разрыв между человеком и его Создателем, то там сразу появляется меланхолия.