Грехи дома Борджа
Шрифт:
Я проснулась с ощущением, будто кто-то потревожил мой сон. Я даже не сразу поняла, что ставни грохочут, а сквозь узкое неглазированное окошко врывается дождь. Я встала с постели, поеживаясь, и поискала, чем бы прикрыться. Только тогда сообразила, что Чезаре ушел. Не просто встал минуту назад, чтобы сходить в туалет или позвать с лестничной площадки камердинера, а вообще исчез, будто его тут и не было. Глядя на заправленные простыни и взбитые подушки на второй половине кровати, я начала сомневаться, не пригрезилось ли мне все то, что произошло прошлой ночью, хотя, дотронувшись до вспухших губ и почувствовав при ходьбе легкое восхитительное напряжение в бедренных мускулах, я поняла, что не ошиблась.
А потом я увидела перстень с камеей на тумбочке, где Чезаре оставил его со словами, что он мешает деликатному делу, которым заняты руки. Я взяла перстень. Золото почти без примеси, поскольку оно оказалось мягким, принявшим форму его пальца, но оправа простая, украшенная лишь гравировкой девиза. Сама камея изображала самоубийство Лукреции. Какой же девиз он выбрал в пару к этой картине? Медленно поворачивая перстень, я прочитала: «Age debendo quidquid accidet». Потом я увидела какие-то слова и внутри перстня, на сей раз надпись на каталанском: «Un cor, una via». Я присела на край кровати, завернувшись в шелковое покрывало, и устремила взгляд на камею, где женщина нацелила нож себе в грудь. Что это означало? Мои мысли вернулись в Непи. Неужели они заключили там пакт, продумали какой-то зловещий, несущий горе план будущей катастрофы, которая в то время казалась им не более чем опасной игрой? И какова моя роль? Почему Чезаре избрал меня для передачи жестокого приказа своей сестре? Я не хотела в этом участвовать. Мне нужен мой сын, мне необходимо знать, что день пройдет как обычно, что с утра я посмотрю, не прорезались ли у него за ночь новые зубки.
Но для начала, если в перстне спрятан яд, я должна от него избавиться. Дона Лукреция, как моя крестная, подарила мне новую жизнь, и какой бы нестойкой ни была моя вера в ее религию, все равно нелепо доставлять ей средство убить себя. А если Господь захочет наказать за такое предательство, избрав орудием отмщения моего сына? Мы ведь не все Авраамы, не можем полагаться на то, что в кустах окажется ягненок [43] . Я попыталась открыть перстень ногтем, но без успеха. Ощупала края камеи, надеясь наткнуться на пружинку или надавить точку, которая приведет в действие механизм, но ничего не произошло. Наверное, придется воспользоваться каким-нибудь инструментом. Лучше всего поискать в гардеробной Чезаре. Там наверняка лежат щетки, пилочки для ногтей, бритвенные лезвия, булавки в виде брошей.
Крепко зажав перстень в кулаке, я осторожно открыла дверь гардеробной. Пусто: сундуки с одеждой вынесены, от них остались лишь яркие квадраты на пыльном полу, на столе, за которым он работал, ни одного предмета, если не считать сломанного пера и свечного огарка, застрявшего в собственном воске. Паутина, натянутая в углу под потолком, подрагивала на сквозняке; даже она была пуста – паук и тот ее покинул. Здесь ощущалась атмосфера заброшенности, пахло пылью, камнем и жасмином. Я все не решалась открыть следующую дверь из страха, что и там ничего не найду.
– Вы уже проснулись, – раздался голос Микелотто.
Я с облегчением улыбнулась. Если Микелотто тут, значит, его хозяин недалеко. Я все-таки очень устала и переволновалась: стоило услышать стук ставен и увидеть паутину, как я тут же вообразила, будто меня все покинули.
– Боюсь, я проспала. Его светлость, наверное, поднялся очень рано.
Микелотто промолчал.
– Что ж, пожалуй, оденусь и пойду к сыну.
Перстень по-прежнему врезался мне в ладонь; хотя Чезаре сам доверил его мне, я не хотела, чтобы Микелотто знал о нем. Нужно было отделаться от слуги, найти укромный уголок и как следует рассмотреть украшение.
Микелотто поднялся с табуретки, на которой устроился возле двери, и шагнул ко мне. Он был почти такого же роста, как я, но широкий в кости и мощный, а по его поведению сразу стало ясно, что он не готов пока позволить мне пройти.
– В чем дело? – спросила я.
– Он уехал.
– Кто? Чезаре? В Ватикан? – Я обиделась – меня отшвырнули в сторону, как грязную рубаху или порванные рейтузы.
Микелотто покачал головой и произнес:
– Да, он уехал, но я имел в виду другое.
– Почему ты не с ним? – Я попыталась скрыть смятение за повелительным тоном, но добилась лишь жалкого писка.
– Потому что он приказал остаться с вами.
– Вот как? – Какая честь для меня.
– Монна Виоланта… – Микелотто взял меня за локоть. Я сочла это фамильярностью, которую его хозяин, будь он здесь, не одобрил бы, и высвободила руку. Микелотто понял намек и со вздохом покорился. – Все уехали, – сообщил он. – Дон Сесар, монна Ванноцца, дети…
– Нет, ты ошибся. Он сказал…
– Я не ошибся. Я сам отнес вашего сына в карету. Они уехали прошлой ночью. Сейчас они уже на пути в Капрарола.
– Тогда мы должны взять быстрых лошадей и догнать их.
– Виоланта, ты…
– Не смей мне «тыкать».
– Ради Бога, только послушай себя, глупая маленькая шлюшка. Хотя нет, лучше послушай меня. – Он похлопал по табурету. – Сядь, успокойся и послушай, что я тебе скажу. Ты отправляешься в Феррару. Я буду тебя сопровождать.
Я знала, что он сейчас скажет, поэтому разжала кулак, чтобы показать перстень.
– Он самый, – подтвердил Микелотто. – Передашь его донне Лукреции. Как только она увидит перстень, снова возьмет тебя к себе. Твоего сына воспитает бабушка. Вряд ли ты его увидишь когда-нибудь. Ясно?
У меня задрожали колени. Я осела на табуретке, едва обратив внимание, что Микелотто схватил меня за локоть и попытался удержать. Лучше бы он меня отпустил, позволил упасть – я бы все летела и летела в пропасть, подальше от этого пустого замка, от предательства Чезаре, от своего унижения и от болезненной пустоты, что возникла внутри, где когда-то был ребенок, радость всей моей жизни.
– Так ты говоришь, прошлой ночью?
– Мне жаль.
– Неужели? А я почему-то сомневаюсь. Я абсолютно ничего не значу для него, так с какой стати тебе обо мне беспокоиться?
Микелотто промолчал.
– Накройся, – сказал он, поддергивая покрывало, соскользнувшее у меня с плеч. – Ступай и оденься. И не вздумай выкинуть какую-нибудь глупость. Я буду у этой двери, а вторая заперта снаружи. Выпрыгнешь из окна – лететь придется очень долго. И, наверное, будет лучше, если я пригляжу за перстнем. – Он протянул руку, и я положила перстень ему на ладонь.
Разумеется, я подумала о том, чтобы прыгнуть в реку, но вспомнила, что мой сын жив. А если однажды он решит отыскать меня, а ему заявят, что я легко сдалась, выпрыгнула из окна, когда у меня его забрали? Что же это за ничтожная любовь такая? Любовь обязала меня остаться в живых и верить, что когда-нибудь мы будем вместе. «Следуй за любовью», – когда-то сказала мне Мариам; она не говорила, что будет легко.
Я торопливо оделась. Мне хотелось как можно быстрее прикрыть свое тело, спрятать стыд и заточить непокорность в корсет, кружева и несколько слоев ткани. Пора взрослеть, сказала я себе, туго затягивая корсет на ноющей груди и вытягивая из-под него ворот сорочки, чтобы скрыть след, оставленный зубами возлюбленного. Подняв лиф с пола и разглаживая завязки, я заметила тонкий рыжий волосок, застрявший в одной из петелек. Я вспомнила, как Чезаре оценил изменения в моем теле после рождения ребенка, с каким восхищением этот обманщик ласкал мою грудь, живот, бедра. Постоянные изменения, которые не исчезнут, в отличие от синяков и укусов, не обратятся в ложь, как ласковые слова моего любовника.
Я вспомнила слова на его перстне. «Делай, что должен, и будь что будет», – мысленно повторила я. «Одно сердце, один путь».Книга Гидеона
Кто он, третий, идущий всегда с тобой?
Посчитаю, так нас двое – ты да я,
Но взгляну вперед по заснеженной дороге,
Там он, третий, движется рядом с тобой.
Т.-С. Элиот. Бесплодная земля
Глава 1 Реджо, октябрь 1505
Пришли мне какую-нибудь свою вещь. Пришли мне чулки, в которых танцевала, или сорочку, в какой спала жаркой ночью. Пришли мне свою наволочку или щетку для волос. Убеди меня, что я до сих пор жив.
– Сегодня утром мадонна в веселом расположении духа.
– Наверное, малыш немного окреп.
– Не знаю. Мне кажется, к этому имеют отношения письма, что она получила от брата.
Только сейчас я начала прислушиваться к разговору, мысленно отделяя одну говорящую от другой и пытаясь понять, о чем они толкуют. После смерти старого герцога прошлой зимой свиту мадонны пополнили новые девушки. Все они были одинаковы, невероятно молоды, полны надежд и настолько озабочены нарядами, украшениями, прическами и формой каблуков, словно от этого зависела их жизнь. Наверное, так оно и было в какой-то мере. Но мне они казались все на одно лицо. Хотя Анджела корила меня и напоминала, что когда-то я была такой же. Я считала, что она ошибается. Я никогда не отличалась подобным легкомыслием, у меня просто не было такой возможности.
– Как бы мне хотелось увидеть его, – сказала одна девушка. – Говорят, он настоящий красавчик.
– Но, наверное, не теперь, после того как провел полтора года в испанской темнице. Виоланта, ты должна его помнить. Он действительно был хорош собой?
Фидельма замерла над пяльцами, так и не донеся иголку до канвы.
– Так что? – подначила меня любопытная девушка.
– Нос как у ястреба, – услышала я собственный голос, – а глаза слишком близко посажены.
Я отложила работу в сторону и пробормотала, что мне нужно отлучиться ненадолго. Не хотела о нем упоминать.
Я сходила за накидкой, взяла в провожатые раба и направилась к дому, где теперь жили Анджела и Джулио. Я должна была покинуть замок до того, как меня хватится донна Лукреция, а она обязательно пошлет за мной, раз получила письма от Чезаре. Ей даже в голову не приходило, что мне больно выслушивать новости о нем или я могла просто потерять к нему интерес.
Когда я ждала от нее сочувствия, рассказав, как Чезаре обманул меня с Джироламо, как жестоко поступил, донна Лукреция заметила с холодной улыбкой:
– Основное правило обмана, Виоланта, воспользоваться уязвимостью жертвы. А вообще-то, разве он причинил тебе вред? Ребенок в безопасности, тебя доставили сюда целой и невредимой. Не могла же ты надеяться, что твой сын останется с тобой навсегда. Так не бывает. Взять хотя бы моего Родриго.
Вот и посмотри на себя, хотелось мне крикнуть, какие подарки ты для него выбираешь, какие письма ему пишешь втайне от мужа, как расстраиваешься, если появляется слух, что где-то около Неаполя вспыхнула чума, или лето слишком жаркое, или зима слишком холодная.
– У вас было время с ним попрощаться, мадонна, – произнесла я, мысленно добавив: «Вы не лежали в объятиях коварного любовника, пока вашего сына увозили в темноту, так что от него остались одни воспоминания».Дверь мне открыла Анджела. В широкополой соломенной шляпе, под которую она убрала волосы, с подобранной выше лодыжек юбкой и в поношенных старых сапогах она выглядела как прелестная крестьянка.
– Мы работаем в саду, – сказала она, а я понадеялась, что хозяин дома, выселенный с приездом брата герцога, не станет возражать против последствий, к которым привела страсть Джулио. – Заходи, присоединяйся к нам. Ты выглядишь бледной.
– А ты загорела, как девушка с фермы.
Анджела и Джулио открыто жили вместе как муж и жена, и все смирились, что они поженятся, как только герцог Альфонсо добьется расположения брата, кардинала, который теперь стал его главным советчиком. За те недели, что прошли после рождения сына у мадонны, они еще больше уверились в своем счастье. Доказав способность выносить здорового мальчика, мадонна стерла последнее пятно на своем имени. А последняя ссора между Ипполито и Джулио из-за капеллана Рейнальдо прекратилась, когда музыкант внезапно исчез. Джулио считал его мертвым, Анджела полагала, что ему скорее всего надоело служить причиной ссор и он прибился к другому двору. Ипполито отмалчивался.
– Смотри, кто пришел! – крикнула она, ведя меня по крытой колоннаде в сад.
Джулио вылез, как грязный фавн, из зарослей фуксии, отряхивая с головы розовые изящные цветки.
– Виоланта! – Он шагнул ко мне и обнял; от него пахло землей, по́том и зеленью, а его деревянный совок царапал мне спину.
– Право, дорогой, – с упреком произнесла Анджела, отбирая у него совок и принимаясь счищать землю с лезвия; я обратила внимание на ее ногти – под ними было столько грязи, что хватило бы на новую клумбу.
– Ты одна?
– Я с рабом. Он ушел в кухню.
– Почему не предупредила о своем появлении? Ты застала нас врасплох, неготовыми к приему гостей.
– Это неважно.
– Вряд ли Виоланту можно считать гостьей, Джулио.
– Я ничего заранее не планировала. Просто захотелось вас увидеть, уйти оттуда ненадолго. – Повернувшись к Анджеле, я добавила: – Есть новости…
– О Чезаре, – догадалась подруга, избавив от необходимости произносить его имя. – Значит, Санчо все-таки добился встречи с ним. Ну и как он?
Мне хотелось ответить, что не знаю и не хочу знать, но я прикусила язычок. Речь шла о ее кузене. Я покачала головой.
– Я ушла, прежде чем Лукреция послала за мной.
– Тогда, надо полагать, она даст мне знать, если новости важные.
– Я тоже так думаю.
– Довольно, Анджела. Виоланта пришла сюда не для того, чтобы обсуждать Чезаре. Мы сейчас пройдем на западную террасу, где еще сможем поймать солнце, и выпьем чего-нибудь. – Призвав раба хлопком в ладоши, Джулио повел нас вокруг дома к террасе, огороженной балюстрадой, предлагая ступать на веточки тимьяна, пробивающиеся между плитами. – На сердце станет веселее, Виоланта. Эти крошечные листочки накапливают солнечное тепло за весь день. Чудо.
– У меня от тебя на сердце веселее, Джулио.
Он усадил нас в старые удобные кресла, покрытые коврами, которые прекрасно вписывались в окружающую обстановку тихого вечера. Мне нравилось представлять, как они с Анджелой, достигнув преклонных лет, будут сидеть тут и любоваться цветущими партерами, на которых сейчас пока ничего не растет. Прислуга принесла кувшин с подслащенным лаймовым соком.
– Утром еще был лед, – сказала Анджела, – но сейчас он уже растаял. Нет, в самом деле, почему повозка со льдом не приходит дважды в день?
Мы потягивали напитки и рассматривали длинные синие тени от фруктовых деревьев в конце сада и огненный диск заходящего солнца, на фоне которого переплетались их ветви. Сидя в тишине, слушали дыхание земли, последние трели певчих птиц в прохладном воздухе, шепот тумана, ползущего с реки по узким улочкам города.
– Октябрь наступил, – проговорила Анджела, кутаясь в палантин.
– Слава богу! – воскликнул Джулио.
Лето выдалось жаркое, со вспышками чумы, а поскольку старый герцог продал почти весь прошлогодний излишек зерна, чтобы расплатиться со своим архитектором, многие в Ферраре голодали. Мадонна твердила нам, что если бы не великодушие Франческо Гонзага, обеспечившего на своих территориях транспорт для зерна, заказанного в Пьемонте, от голода умерло бы больше людей, чем от чумы.
– Все равно раннее похолодание не поможет Алессандро.
Новый наследник был болезненный и худенький, неохотно брал грудь. Совсем как его дядя Ферранте, шутили остряки, хотя я думала о другом его дяде, наблюдая, с какой решимостью он сжимает бледные губки или крошечные кулачки.
– Он будет жить, если захочет, – сказала я.
– Разве такое бывает, чтобы кто-нибудь не захотел жить? – удивился Джулио.
– Разумеется, у ребенка нет права голоса в таком деле.
– О, у него есть, – заметила я и тут же пожалела об этом, увидев, что Джулио протянул руку к Анджеле.
Она опасалась, что в прошлом нанесла себе вред, вызвав выкидыш, и теперь больше никогда не сможет подарить Джулио детей. А еще ей казалось, будто я горжусь неким тайным знанием, которого удостаиваются только матери. Я подумала, что нужно идти. В этом чужом раю не было места для моей черствой и озлобленной души. Я поднялась и пробормотала извинения.
– Когда мы все вернемся в Феррару, ты обязательно должна прийти к нам в гости, пообедать вместе, ты и Ферранте, – произнесла Анджела.
Они с Джулио планировали, что я и Ферранте поженимся.
– Он добрый, – часто напоминала мне подруга. – Послужит тебе утешением, а когда ты найдешь себе нового любовника, что ж, вряд ли его станет мучить ревность.– Где ты была? – поинтересовалась Фидельма. Вид у нее был еще более суровый, чем голос, – простое темное платье и капюшон, полностью закрывший волосы. – Она уже несколько раз звала тебя.
После моего отъезда и отдаления от Анджелы, переехавшей из дома кузины к Джулио, Фидельма стала дамой, находящейся дольше всех в услужении мадонны, а потому, видимо, решила, что имеет право на хозяйский тон. Насколько высоко ценила ее госпожа, свидетельствовал тот факт, что во время прошлого поста фра Рафаэлло трижды молился в ее часовне.
– Я ходила повидать Анджелу. Мне надо пять минут, чтобы переобуться и привести в порядок прическу.
– Ей не следовало этого делать. Все, что произошло с герцогом Валентино, Божья воля, и нечего это отрицать. Если она считает, что ему когда-то разрешат вернуться в Италию, то обманывает себя… и тебя.
– Только не меня, Фидельма. И не его, подозреваю.
Словно подтверждая мое предположение о душевном состоянии Чезаре, первое, что сказала мадонна, когда я вошла в ее покои, было:
– Хорошая новость. Его перевели в Ла-Мота.
Это была огромная королевская крепость в Медина-дель-Кампо, недоступном сердце Испании. Я не понимала, почему это хорошая новость.
– Он говорит, что его часто навещают там посланники Филиппа Фландрского, который добивается освобождения пленника. По его словам, Филипп желает доверить ему миссию доставить дона Карлоса в Кастилью, теперь, когда его мать объявлена королевой.
– Значит, ей позволят править? – Жена Филиппа, Хуана, номинальная королева Кастильи с тех пор, как прошлой зимой умерла Изабелла, считалась безумной и содержалась под домашним арестом по приказу отца, короля Фердинанда.
Донна Лукреция пожала плечами:
– Она не волнует моего брата.
– Где сейчас дон Карлос?
– Кажется, во Фландрии.
– В таком случае Чезаре не вернется в Италию.
Мадонна опустила ладонь на мою руку.
– Мне жаль. Пока не вернется. Он должен восстановить утраченные позиции, прежде чем сможет вернуться и противостоять Папе Римскому Юлию.
Я не испытывала сочувствия, меня волновал лишь Джироламо. Донна Лукреция любезно сообщала мне о делах своего брата, хотя иногда мне было бы легче, если бы она этого не делала.
Чезаре сумел договориться с понтификом о своей свободе при условии, что он отправится в ссылку в Неаполь. Трое детей, Джироламо, Джованни и Камилла, поехали с ним, в дом дона Джоффре и принцессы Санчи. Папа Римский, однако, перехитрил его. Или, возможно, все было наоборот. С Юлием и Чезаре нельзя было понять, кто кого обманывает. Чезаре снова арестовали, на сей раз по воле королевы Изабеллы, пожелавшей, чтобы он предстал перед судом Испании за убийства дона Хуана и Альфонсо Бишелье. Если бы Чезаре действительно вернулся когда-нибудь в Италию, уверена, это подвергло бы жизнь его сына и наследника еще большей опасности, чем прежде.
– Но Санчо видел его, – продолжила донна Лукреция официальным лаконичным тоном. Она прибегала к нему, имея дело с петициями, на которые ответить было не так-то просто, – и говорит, что Чезаре здоров. Похудел, но бодр. А в этих письмах, – она помахала перед моим носом пачкой пергаментов со следами долгого путешествия, – он только и говорит, насколько удобнее теперешнее его жилье по сравнению с тем, что было в Чинчиллье. И король Фердинанд с тех пор, как умерла королева, всячески к нему благоволит. Фердинанд наш кровный родственник.
– Во всяком случае, зима у герцога будет более теплой, чем у нас.
– С наступлением зимы он уже будет во Фландрии. На свободе.
– Как поживает дон Алессандро? – спросила я, заглядывая в укрытую кружевом колыбельку рядом с кроватью мадонны.
Донна Лукреция хоть и была одета, но все еще не покидала своих покоев, не в состоянии носить обувь из-за распухших ступней и лодыжек вследствие перенесенной лихорадки сразу после родов. Ребенок казался спокойным, маленькое личико в капоре, бледное и неподвижное, как у святого. С острым чувством потери я вспомнила Джироламо в этом же возрасте – краснощекий, упитанный, громогласно возражавший против тугого пеленания, когда он становился беспомощным и зависимым.
– Он немного поел, – произнесла мадонна, – но все равно как-то слишком тих.
– Думаю, он слушает нас.
Я так и не рассказала донне Лукреции о своих беседах с ее матерью. По возвращении я стала лишь свидетелем того, как Микелотто передал ей перстень, после чего сразу удалилась, чтобы он наедине рассказал ей все новости о брате. Он никогда не сможет сказать, что я обманула его так, как он обманул меня. Я вернулась в комнату, которую когда-то делила с Анджелой, до сих пор хранящую ее старые платья и стойкий запах духов из туберозы, и возобновила свои обязанности при дворе, словно никуда не уезжала.
– Выходит, ты знаешь, как это было с Чезаре? – воскликнула мадонна. – Я полна надежд. У Алессандро такое же родимое пятно, как у брата.
Я знала. «Надежда, – однажды сказал он, наверное, пытаясь быть добрым, – то, чего мы должны опасаться больше всего». Я протянула руку к колыбели, намереваясь погладить лицо младенца, но так и не смогла заставить себя дотронуться до его мягкой кожи. Качнув колыбель, я забормотала какие-то нежные глупости, которые, видимо, приходят женщине на ум, как только в ней укореняется мужское семя. Ребенок слегка поморщился и открыл глазки. Я подумала, он сейчас расплачется, потом заметила, как он закатил глаза, так что остались видны только белки. В уголке его рта появился пузырек слюны.
– Мадонна, мне кажется…
– Святая Мария, опять приступ? Быстро беги за Кастелло и нянькой.
Лекарь и нянька не заставили себя ждать. Ночью у Алессандро уже случилось несколько припадков, и по тому, как эти двое начали ободряюще улыбаться, прежде чем появиться в спальне мадонны, я сообразила, что за его жизнь нужно опасаться. Хотела уйти, но мадонна попросила меня остаться. Тогда я придвинула табурет к кровати, села и взяла ее за руку, пока лекарь с помощницей делали все, что могли.
Когда в комнату вошла смерть, лекарь склонил голову. Нянька вынула из колыбельки застывшее маленькое тельце и передала на руки матери. Донна Лукреция поцеловала сына в лобик и прошептала на своем родном древнем языке: «Adeu, nen petit». А затем она покорно передала его священнику. Тот произнес все, что должен был произнести, и унес тельце, чтобы приготовить к погребению.
Кастелло сложил инструменты и молча удалился, отвесив поклон. Нянька принялась давать советы насчет перевязывания груди, мази из розового масла и гранатовых пилюль для сокращения матки, но я быстро выставила ее за дверь. При ее ремесле ей бы следовало научиться тактичному обращению с матерями, потерявшими детей, но она прибыла в Реджо по рекомендации донны Изабеллы, которая отнюдь не прониклась симпатией к своей невестке за время, что я отсутствовала. А теперь, несомненно, поспешит обратно, поскольку донна Изабелла тоже беременна. В четвертый раз.
– И наверняка чувствует себя превосходно, как племенная кобыла, – заметила мадонна, когда нянька только приехала и привезла снисходительное письмо от донны Изабеллы. Словно обладать здоровьем племенной кобылы не подобало при высоком статусе.
Я позвала раба, чтобы он унес колыбель из спальни, но мадонна вцепилась в кружевной полог и отказалась расстаться с ней. Она вынула подушку, на которой лежал Алессандро, положила к себе на колени и прижалась лицом к тонкой белой наволочке, словно желая задохнуться. Однако донна Лукреция жадно дышала через нос, вдыхая запахи молока и нежной кожи – все, что осталось от ее сына. Потом она выпрямилась и принялась разглаживать пухлыми пальцами подушку, одергивая уголки идеально обработанными ногтями.
– Нужно сообщить мужу. – Щеки ее блестели от слез, но голос звучал твердо. Герцог Альфонсо находился в Бельригуардо. Он провел там все лето, наблюдая за переделками, что шли одна за другой после смерти его отца. – И я должна написать еще одно письмо. Ты мне с ним поможешь.
– Но, мадонна, я…
– Не моему брату, Виоланта. Письмо Франческо Гонзага.
То, как она произнесла имя Франческо Гонзага, заставило меня задуматься, кто на самом деле отец Алессандро, но я тут же отбросила прочь сомнения. В клетке с башни Леоне подвешивали и за меньшее. Но осталось горькое эхо, вредный тихий голосок, твердивший, что у мадонны, по крайней мере, появилось утешение – новая любовь. Она уменьшит горе от потери ребенка.
Донна Лукреция написала письмо собственноручно, а я отнесла его, как было велено, к главным городским воротам, где прямо под мемориальной доской на стене в память о погибших в битве при Линьяно стоял прилавок торговца домашней птицей. Из-за нагромождения деревянных клеток со злыми цыплятами и ошалевшими куропатками появился, ковыляя, Эрколе Строцци. Он поклонился и поздоровался, словно мы с ним встречались здесь каждый день. Осведомившись о здоровье мадонны, Строцци выразил надежду, что дон Чезаре не терпит неудобств на новом месте, а я подумала, не являлись ли последние полтора года всего лишь дурным сном, от которого я теперь очнулась и вижу, что все осталось по-прежнему, как было до смерти понтифика Александра. Я ответила, что не имею вестей от дона Чезаре, но мадонна быстро идет на поправку. Отдала Строцци письмо и уже повернулась, чтобы уйти, но он опустил ладонь мне на плечо.
– Жизнь не берет пленных, маленькая госпожа. Ваша хозяйка-герцогиня это знает, и вам бы не помешало брать с нее пример.
– Благодарю, сир Эрколе, вы очень мудры.
– Всего лишь практичен, моя дорогая.В связи с потерей сына герцог Альфонсо вызвал жену к себе в Бельригуардо.
– Он выражает надежду, что я отвлекусь, знакомясь со всеми изменениями, которые он там производит, – сообщила донна Лукреция, велев нам собираться в дорогу. – Досси [44] выбился из сил, пишет муж, поэтому он вызвал художника из Карпи, чтобы тот успел закончить главный зал к концерту с тем певцом… как там его зовут… честное слово, память моя… вот что беременность делает с нами, дамы, имейте в виду… – И она продолжила беззаботно болтать, такая же веселая и хрупкая, словно бабочка.
– Задержись на минуту, – приказала мне донна Лукреция, как только все сундуки с одеждой снесли к повозкам, ожидавшим во дворе, а шкатулки с драгоценностями вверили заботам мажордома. – У меня найдется для тебя поручение перед отъездом. – К усталости мадонны примешивалась властность, чем она мне напомнила своего брата в тот последний вечер на крыше Сант-Анджело. – Ты еще раз должна встретиться с сиром Эрколе. Он передаст для меня кое-что.Когда я пришла к прилавку с домашней птицей, Строцци там не было. Я ждала, вначале нетерпеливо; ветер с гор, принесший первый снег, бросал опилки из куриных клетей прямо мне в лицо. Вскоре торговец птицей начал ворчать, мол, кое-кто болтается без дела вокруг его товара и ничего не покупает. С каждой минутой тревога его росла. Я переместилась в сторону и сделала вид, будто рассматриваю пирамиду из желтых яблок на соседнем прилавке. Выбрав менее побитое, я протянула торговцу несколько монет и вдруг заметила, что возле домашней птицы расхаживает еще один праздный зевака. Этого человека я прежде не видела – высокий, костлявый, в потертой одежде, не привлекавшей внимания к его росту и худобе. Шпион, решила я, секрет мадонны раскрыт. Поглубже надвинув капюшон, я пошла в другую сторону, стараясь остаться незаметной, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Я просто девушка, купившая яблоко. Что необычного?
Но пальцы почему-то стали липкими, только тогда я поняла, что впилась ногтями в яблоко. А затем почувствовала, что мне на плечо легла чья-то рука. Я тихо вскрикнула. Где-то совсем рядом заскрипел меч, вытягиваемый из ножен. Чей-то голос начал бормотать молитвы, которые мы произносим при родах и в минуты опасности. Мой голос.
Потом заговорил какой-то мужчина. Шпион.
– Убери меч. Я не хочу причинить ей вреда.
Ноги у меня подкосились, и я рухнула на колени прямо на пыльную мостовую, усеянную капустными листьями и собачьим дерьмом.
– Простите, что невольно напугал вас, – произнес шпион и, поддержав меня за локоть, помог подняться, после чего принялся отряхивать мою юбку.
– Кто вы?
– Меня прислал мессир Эрколе.
Я испытала такое огромное облегчение, что ноги чуть не отказали во второй раз, и это меня разозлило.
– Так почему вы сразу не сказали, вместо того чтобы подкрадываться, как…
– Заготовщик домашней птицы? Любитель голубей?
– Там не было голубей, – возразила я, невольно улыбнувшись. Посланник сира Эрколе тоже уловил перемену в моем настроении, потому что его длинное, костлявое лицо внезапно расплылось в широкой улыбке. Я заметила, что зубы у него большие и кривоватые; будь он благородного происхождения, наверняка прикрывал бы рот, улыбаясь.
– Кажется, я должен вам что-то передать?
И все-таки это могла быть ловушка.
– Я не та, за кого вы меня приняли, господин.
– Уверен, что вы монна Виоланта.
– Откуда вы знаете?
– Я не знал, пока не услышал, как вы бормочете «Биркат а-гомель» [45] . Сир Эрколе рассказывал, что вы новообращенная. Первая новообращенная. – Шпион отвесил неглубокий поклон. – Я Гидеон да Куето д\'Арзента из Мантуи, брат женщины, которую, полагаю, вы знаете как Фидельму.
– Ювелир! – воскликнула я.
– Он самый.
– Если бы вы носили свою звезду, я бы раньше поняла. – Как я могла не разглядеть очевидного? Такой же долговязый и неуклюжий, как Фидельма, такое же костлявое лицо и красивые выпуклые глаза. Мне он показался похожим на зайца.
– Вы так думаете? По моему опыту, новообращенные – самые ярые антисемиты. А кроме того, я ношу ее. – Он распахнул полу домотканой одежды, закрывавшей дублет, и продемонстрировал звезду из желтой ткани, пришитую внутри. – Куда бы это годилось, если бы
– Почему сир Эрколе послал вас? Почему сам не пришел?
– Да перестаньте вы цепляться за свою накидку, а то вид у вас как у воровки. Он не посылал меня, я напросился на поручение. – Брат Фидельмы рассмеялся и отодвинул меня на обочину, давая возможность проехать мулу, нагруженному широкими корзинами. – Не обольщайтесь, моя прекрасная дама. Меня вдохновила вовсе не красота вашего лица, хотя оно прекрасно, и знай я об этом раньше, то не стал бы медлить с просьбой к сиру Эрколе. Все дело в вашем влиянии на герцогиню. Сестра рассказывала, что герцогиня доверяет вам, а я мечтаю получить от нее заказ. Ее брат знаком с моей работой и…
– Я знаю. – Любопытно, где теперь эти маски. Сан-Клементе был разграблен Орсини после битвы на площади Святого Петра. Неужели кому-то хватило наглости повесить золотую маску смерти рядом со своей кроватью? Наверное, все-таки нет, не без гордости заключила я. – Но при данных обстоятельствах моя хозяйка не намерена открыто заявлять, что поддерживает отношения с братом. Вы могли бы, – продолжила я, тщательно выбирая слова, – нажить больше капитала с помощью ее соперницы, донны Изабеллы Гонзага. Так что, это письмо от дона Франческо?
– Ш-ш-ш. Держите глаза открытыми, когда герцогиня покинет Реджо, только и всего.
Мы добрались до Боргофорте, а оттуда, я полагала, отправимся по реке до Бельригуардо, но когда нас там встретил дон Франческо, они с донной Лукрецией придумали другой план. Дон Франческо был настроен решительно: донна Изабелла пожелала увидеться со своей невесткой, утешить ее в горе, но поскольку ходила на последних месяцах беременности, то никак не могла покинуть Мантую. Поэтому, переночевав в Боргофорте, мы двинулись в Мантую. Скорее всего донна Изабелла захочет порисоваться своей плодовитостью перед моей бедной хозяйкой, рассуждала я, одевая ее в дорогу, однако поведение донны Лукреции свидетельствовало о том, что им с доном Франческо удалось обменяться парой слов наедине вчера вечером. И если донна Изабелла планировала триумф, то, как я заподозрила, ее ждало разочарование.
Я пожалела, что с нами не было Анджелы, но они с Джулио возвращались в Феррару, не имея ни малейшего желания отправляться в Бельригуардо, где неминуемо натолкнулись бы на Ипполито. Я не могла поделиться своими подозрениями с Фидельмой, даже если бы захотела – нельзя было выдать роль ее брата в этом деле. Как и мою собственную роль, если на то пошло. Я помалкивала, а если и ходили какие-то сплетни, то не слушала их. В моем присутствии новенькие девушки почему-то немели. Анджела объясняла это тем, что я приехала из Рима. Все мы, шутила она, несем на себе печать святости рода Борджа. Но я-то знала, что дело в ином. Хотя ни одна из девушек мадонны даже не подозревала о существовании Джироламо, горе его потери окутало меня как саван. Я превратилась в призрак, нежеланного гостя в их оживленном мире, где погоня за модой, флирт и балы сменяли друг друга в бесконечном водовороте.
Я не присутствовала при встрече мадонны с донной Изабеллой, но как только мы оказались на борту буцентавра дона Франческо, вынужденное пребывание в корабельной тесноте породило необходимость прекратить все сплетни. С этой целью мадонна взяла с собой только тех, кому могла доверять, а остальные следовали на втором корабле. Поэтому я удивилась, когда, перегнувшись через нос корабля на второй день путешествия, увидела, что стою рядом с Гидеоном д\'Арзента. Скрип и плеск весел смешивались с обрывками музыкальных фраз – играли скрипачи дона Франческо, – создавая звуковой занавес между нами и возлюбленными, которые устроились в наскоро сооруженной беседке на корме корабля. Запах свежей смолы и дыма от их жаровни неприятно щекотал ноздри.
– Кажется, будет дождь, – заметил Гидеон, покосившись на желтоватое облако, низко зависшее над коричневыми водами реки. – Бьюсь об заклад, вы не ожидали увидеть меня снова, – продолжил он, когда я ничего не ответила.
– Я вообще о вас не думала, сир д\'Арзента.
– А я-то вообразил, будто вы при первой же возможности порекомендуете меня своей хозяйке.
– Подвернись такая возможность, я бы ее не упустила.
Он рассмеялся, выгнув худую коричневую шею. Повернувшись спиной к воде и облокотившись на поручни, произнес:
– У вас острый язык, Виоланта. Я завидую вашему мужу. Ваши объятия, должно быть, еще колючее, чем у «железной девы» [46] .
– Как же вы все-таки здесь оказались, мессир?
– Ну, я глаза и уши донны Изабеллы. – Наверное, на моем лице отразилась тревога, так как он снова рассмеялся, тронул пальцем мой локоть и сказал: – Вы легкая мишень для шуток, госпожа.
– О некоторых вещах не следует шутить.
– А любовные дела таких людей, как ваша герцогиня и наш высокопоставленный маркиз Мантуи, нужно воспринимать серьезно?
– Любовь – очень серьезное дело.
– Если бы мы говорили о любви, я бы с вами согласился. Но это, – он указал в сторону кормы, – всего лишь игра. Я к кальчио и то отношусь серьезнее.
Я согласилась с ним – оттого, что рука дона Франческо лежала на коленях донны Лукреции, никому хуже не было. И все же, если я не верила в искренность подобной любви, насколько же дешево обошлись с моим собственным сердцем?
– Все равно, – проговорила я, – моя госпожа достаточно восприимчивая натура, чтобы не почувствовать поблизости шпиона.
– В обмен на туманное обещание сообщать госпоже обо всем, что касается ее мужа и невестки, донна Изабелла снабдила меня рекомендательным письмом к донне Лукреции. Я буду посылать ей уклончивые письма. В конце концов, что такого я видел? Господа приятно проводят время на корабле. Горюющая мать ищет утешения у друга. Я сплю на палубе среди галерных рабов, и мой сон нарушает лишь звон цепей, когда кто-то из них поднимается, чтобы пописать. Простите за прямоту.
– Я постепенно привыкаю к ней.
– Рад слышать, поскольку надеюсь и впредь беседовать с вами после того, как устроюсь в Ферраре. Мне кажется, самые глубокие пласты в вас еще не изведаны.
– Похоже, это комплимент. Тем более от ювелира.В Сермиде, на границе между Мантуей и Феррарой, дон Франческо покинул нас, а те, кто путешествовал на втором корабле, присоединились к нам, чтобы у дона Франческо было на чем добраться домой. Среди девушек донны Лукреции, осаждавших меня вопросами и своими умозаключениями, лишь Фидельма хранила молчание. То ли по причине неодобрения, то ли из-за любопытства более тонкого свойства – я не поняла. Ожидала, что она хотя бы заговорит о своем брате, – но ничего подобного. Я только раз видела их вместе, когда взяла прогулять Фонси по палубе. Со стороны казалось, будто они испытывают неловкость в обществе друг друга – бесцельно размахивают руками, шаркают большими ступнями, словно исполняя неуклюжий танец.
Я вспомнила, как Святой Отец любовался, когда Чезаре и донна Лукреция танцевали в паре: сразу становилось ясно, что они одной крови, настолько слажен был их танец, когда они вели в сардане, каталонском народном танце, а их отец пускал слезу, слушая завывания флавиолы. Перед моим мысленным взором вновь возникли старые бальные туфельки донны Лукреции с зарубками на подошвах, и Чезаре в бреду, кромсающий мою обувь столовым ножом. Вероятно, я увидела бы еще что-нибудь, но наш корабль плыл мимо пристани, куда выходил сад сира Таддео ди Оккьобелло, и я поспешила уйти с палубы.
Я считала, что мадонна отдыхает, но, спускаясь по трапу, услышала, как она зовет меня из своей каюты. Я вошла, и мадонна похлопала по кровати рядом с собой и приказала мне сесть. Места не было для стула или даже табуретки; все свободное пространство на полу заняли сундуки с одеждой. Я невольно подумала, как неуместно здесь смотрелся дон Франческо среди такого изобилия шелка и кружев. Я опустила песика на его атласную подушку и присела на краешек постели.
– Что ты знаешь о молодом человеке, которого Фидельма называет своим братом? – строго осведомилась мадонна.
– Полагаю, он действительно ее брат. Они очень похожи. Сир Строцци ему доверяет.
– Строцци?
– В последний раз, когда я по вашей просьбе, мадонна, встречалась с сиром Строцци в Реджо, он прислал вместо себя сира д\'Арзента.
– Ты хочешь сказать…
– Я была осторожна, мадонна. Ничего у него не взяла, пока не убедилась, кто он такой.
– Убедилась? Как ты могла убедиться, глупая девчонка? Его мог послать кто угодно. Донна Изабелла, мой муж… – Она замолчала, а потом продолжила, но уже гораздо мягче: – Нет, только не он. Видимо, это все-таки Изабелла. Разве Фидельма не говорила, что он на нее работал?
– Мы общались с ним совсем недолго, мадонна. Право, я не думаю, что он заинтересован в…
– Он будет заинтересован в том, за что ему платят. Так устроен мир. Фонси, плохая собака. – Псу надоело, что он давно не был центром внимания, поэтому он вскочил к мадонне на колени и, стоя на задних толстых лапках, попытался лизнуть ее в лицо. Обычно это смешило хозяйку, но сейчас она нетерпеливо хлопнула его по носу. – Приведи молодого человека сюда, Виоланта, – произнесла она, повышая голос, чтобы заглушить собачий скулеж. – Давай посмотрим, что он затеял.
Я нашла его по-прежнему на палубе, рядом с Фидельмой.
– Донна Лукреция желает видеть вас, – сообщила я.
– В самом деле?
Даже Фидельма растеряла свою обычную напыщенность и начала суетиться вокруг брата, запихивать внутрь нитки потертого обшлага, наставлять его, чтобы пригладил волосы, спрятал свою звезду и вообще не выглядел так… по-еврейски.
– А рисунки ты не забыл? – воскликнула она.
Он похлопал по старой кожаной суме, висевшей на поясе.
– Всегда со мной.
– Я бы не питала слишком больших надежд, – предостерегла я, но он уже мчался впереди меня к сходному люку, и ветер унес мои слова.Мне было интересно, что же он увидел, стоя в дверях каюты и кланяясь. Богатство и влиятельность – средоточие своих амбиций? Власть и величие, а может, закат некогда великолепного двора Родриго Борджа? Или он видел то же, что и я? Женщину, лежащую на кровати, в глубоком трауре, с распущенными волосами и пепельным крестом на лбу, который она освежала каждое утро из фляжки со святым прахом, хранившейся среди баночек с помадами и свинцовыми белилами. Заметил ли он стальной блеск ее серых глаз или она собиралась его удивить?
– Сир д\'Арзента, – произнесла мадонна.
– Герцогиня, для меня это огромная честь.
– Напротив, это мне следует быть польщенной вашим вниманием. Вы должны простить меня, что я прежде вас не замечала. – Донна Лукреция взмахнула обманчиво слабой ручкой. – Столько много мужчин, знаете ли… Всегда одно и то же.
Он шагнул прямо в ловушку.
– Ваша несравненная красота, герцогиня…
Донна Лукреция села прямо, сбросив одну из подушек, которая, падая, ударила Фонси по носу. Пес залился звонким лаем. Я увидела, что Гидеон поморщился.
– Моя красота вас не касается, юноша, – сказала мадонна с тихой угрозой, однако ее все равно было прекрасно слышно, несмотря на шум, поднятый собакой.
Теперь Гидеон смотрел на нее не мигая, а я молча молила его отвести взгляд. Да, он амбициозен, но не потрудился узнать, как приличествует вести себя при дворе.
– Итак, вы перестанете на меня пялиться и объясните, что́ привело вас на борт моего корабля.
Я взяла на руки пса и зажала ему нос, чтобы он замолчал, хотя мне никогда не удавался этот трюк так, как Чезаре. Мне показалось, будто плечи Гидеона слегка расслабились, когда в помещении стал слышен лишь глухой стук весел.
– Моя цель лишь служить вам, герцогиня. – Он перевел взгляд на палубу, но мне показалось, он не совсем раскаялся, как того желала мадонна.
– Слова красивые, но я слышала и намного красивее, прежде чем покинула пределы детской. Всю мою жизнь меня окружали льстецы.
– Тогда вы поймете, что я не льщу вам. Я не придворный, герцогиня…
– Это точно.
– …но владею мастерством, которое, полагаю, доставит вам радость.
– Каким же именно? Обманом? Хитростью? Умением шпионить и читать чужие письма? Я могла бы и за меньшее приказать, чтобы к вашим ногам привязали камни, а потом швырнули в реку.
Его рука потянулась к сумке, пристегнутой на поясе рядом с ножом. Донна Лукреция дернулась.
– Виоланта, что он делает? Где моя охрана?
– По-моему, он не желает вам зла, мадонна.
– Я всего лишь хочу показать вам свое мастерство, герцогиня. – Гидеон поддразнивал ее. Никто никогда не дразнил мадонну, даже герцог Альфонсо. Он вынул из сумки пачку листов и передал мне.
– Окажите мне честь, герцогиня, взгляните на эти наброски для заказа, который я выполнил в последний год понтификата вашего досточтимого отца для маркизы Мантуи.
Я бросила взгляд на листы, прежде чем положить их на колени мадонны. На меня смотрели лица, до странности знакомые, хотя и перечеркнутые прямыми линиями с небрежно надписанными сверху размерами. Я увидела и султана в тюрбане, и усатого кота. Кудрявый херувимчик последовал за раскосым мандарином. Последним оказался рисунок черепа с плутовским оскалом и бриллиантом, врезанным в зуб.
– Кажется, я знаю их, – произнесла мадонна, сдерживая волнение, и у меня появилась надежда, что гроза миновала. Она разглядела талант в работах Гидеона и почуяла возможность отобрать мастера у донны Изабеллы. – Это маски, изготовленные для моего брата? Подарок от маркизы.
– Совершенно верно, герцогиня. Она заказала двадцать пять золотых масок и столько же серебряных. Мне предстояло заниматься серебром, но вскоре мой мастер заболел, а медлить было нельзя, золото ведь растет в цене, вы понимаете. Поэтому я выполнил эскизы и литье самостоятельно, под наблюдением мастера.
– Это литье, не чеканка? – поинтересовалась мадонна, проявляя проницательность, схожую с той, с которой хозяйка проверяет качество постельного белья или свежесть рыбы.
– Здесь вы видите отлитые маски, герцогиня. Но была и чеканка, если требовалось по эскизу.
– И кто был вашим мастером, юноша?
– Сперандио, герцогиня.
– О да, я его, кажется, знаю. По-моему, он отливал медаль с изображением моего благородного свекра. Он владеет и оружейным литьем.
– Он умер в прошлом году, герцогиня, достигнув почти восьмидесяти лет.
– Да смилостивится Господь над его душой. – Донна Лукреция перекрестилась, а Гидеон посмотрел, последую ли я ее примеру.
– Значит, вы теперь сам себе хозяин?
– Надеюсь когда-нибудь обзавестись собственной мастерской, ведь пока я берусь за любую работу, какая подвернется.
– И вы не боитесь создавать образы людей?
– Маски не олицетворяют живое, герцогиня. Это всего лишь маски.
– Что ж, вероятно, мы еще сделаем из вас христианина, сир д\'Арзента. Ваша сестра весьма набожная женщина.
Он отвесил поклон, но во взгляде сквозила непокорность, заставившая меня предположить, что вряд ли Гидеон когда-нибудь пойдет доро́гой Фидельмы.
– Ладно, вы отольете медаль с изображением моего лица на одной стороне и вашим собственным рисунком на другой в ознаменование моего первого года в качестве герцогини Феррарской. Она должна быть готова к началу Великого поста.
– Благодарю, герцогиня. Вы не пожалеете, что доверили мне заказ.
– Вам известно, для какой цели маркизе понадобились маски?
– Это всем известно, герцогиня.
– В таком случае я напомню, что случилось с теми, кто вступил в заговор против моего брата в Сенигаллии. Если вдруг у вас возникнет соблазн совершить то, что заставит меня пожалеть о сделанном выборе.
– Я понял, герцогиня. – Гидеон поклонился и попятился из каюты, а когда повернулся, чтобы направиться к трапу, то подмигнул мне.Глава 2 Феррара, ноябрь 1505
Сегодня утром мне принесли зеркало, хорошее, отполированное серебро, и впервые за много месяцев я увидел свое лицо. Я так и не понял, что это за дар такой.
Когда мы вернулись в Феррару, к окончанию охоты, что устроил Строцци в Остеллато, мадонна уже получила церковное благословение после родов, и у меня не осталось сомнений, что они с доном Франческо каким-то образом ухитрились дать выход своей страсти, хотя среди гостей в загородной вилле Строцци были и дон Альфонсо, и кардинал Ипполито. Очевидно, герцог так увлекся состязанием, кто больше настреляет дичи, что не замечал проделок своей жены, но меня поражало, что они сумели провести Ипполито. Лично для меня все было ясно, хотя дон Франческо не мог побывать у нее в спальне, как и она у него. Наверное, они воспользовались шансом, укрывшись в каком-нибудь гроте в саду сира Эрколе, или в лесу во время верховой прогулки, или в лодочном сарае, где он держал свою роскошно оснащенную речную баржу. Донна Лукреция была очень оживлена, чего я ни разу за ней не замечала после смерти ее отца, а дон Франческо, отличавшийся большим пылом и неразборчивостью в связях, беспечно оказывал ей знаки внимания. Они буквально излучали вожделение, и я чувствовала себя как изголодавшаяся женщина, ловящая запахи, что доносит ветер из пекарни.
Как только мы вернулись в Феррару, чтобы провести там зиму, мадонна стала капризной и нетерпимой, а дон Франческо отправился в Мантую ожидать родов своей жены. Я радовалась, что снова дома, с удовольствием предвкушая спокойные недели рождественского поста, вечера у камина, которые мы проводили за шитьем риз для собора и собственных бальных платьев, развлекаясь низменными сплетнями и чтением изящной литературы, чтобы подготовиться к предстоящему сезону. Я находила покой в том, что ни верность, ни флирт для меня не имели значения. Ценила обыкновенные вещи, такие, как запах горящей древесины, паутину, сверкающую росой, шум дождя, когда среди ночи капли стучат по оконным ставням. Это был предел моих мечтаний, и большего мне не хотелось.
Готовясь к рождественскому посту, донна Лукреция возобновила визиты к сестре Осанне, хотя условия в монастыре Святой Екатерины стали менее строгими, чем раньше. Вскоре после смерти старого герцога поползли слухи, будто сестра Лючия Нарнийская мошенница, она сама нанесла себе стигматы, а потом по ночам, уединившись в келье, расковыривала затянувшиеся ранки острой палочкой. В этой самой келье ее и заперли, не позволяя даже посещать службу в часовне, зато авторитет сестры Осанны возвысился до небес. Теперь она была единственным подлинным носителем ран Христа в Ферраре, перестала скрывать свое пристрастие к сладкому и мягкой мебели, став похожей на ребенка-тирана, получающего то, что хочет.
Утро запланированного визита в конце ноября выдалось холодное, дыхание реки зависло над городом тяжелым туманом, оседавшим каплями на стенах замка под гобеленами, вывешенными на зиму. Однако мадонна проснулась, жалуясь на головную боль и ноющие кости, поэтому вместо себя в монастырь послала меня с дарами – ароматными восковыми свечами и вишней в сиропе. Свечи, как она сказала, следовало использовать во время молитвы за освобождение Чезаре. Я улыбалась, кивая, а сама чувствовала себя плотным гобеленом, за которым стекает холодный пот зимы.
Дорога в монастырь проходила мимо дворца Джулио, и я, под влиянием минуты, решила заглянуть туда и повидать Анджелу. Мы мало общались после моего возвращения, а остановка в пути, пусть и коротком, была необходима, поскольку от сырости у меня невыносимо разболелись колени. Наверное, аптекарь, изготовивший пилюли, прописанные мне сиром Тореллой, что-то напутал в рецепте.
Во дворе уже стояло несколько лошадей и мул, по алой попоне которого я сразу догадалась, что на нем приехал кардинал. Меня слегка передернуло, но вовсе не от холода. После ссоры из-за Рейнальдо братья не обменялись ни одним добрым словом. Присутствие Ипполито в доме Джулио не предвещало ничего хорошего. Еще до того, как раб распахнул огромные створки дверей, до меня донесся разговор на повышенных тонах.
– Где он? – воскликнул Ипполито. – Могла бы уже сказать. Все равно мои люди обыскивают дом и сад. Они обязательно найдут его.
– Убери от меня руки! – кричала Анджела. – Джулио здесь нет, а о твоем несчастном певце мне ничего не известно, и вообще я о нем не думала. – Хотя слова были резкие, в голосе звучали напряжение и страх.
Слуга в нерешительности замер, рука в белой перчатке зависла над серебряной с золотом дверной ручкой. Я подбодрила его кивком.
– Монна Виоланта, – объявил он, для виду поклонился и поспешил удрать.
Ипполито, державший Анджелу за запястье, оттолкнула ее, как горящую головешку, увидев меня. Анджела кинулась обниматься, и я почувствовала, что она вся дрожит, когда ее пересохшие губы коснулись моей щеки. Она осталась стоять рядом, вцепившись в мою руку, а Ипполито в своем алом шелке, натянутом на груди, повернулся спиной к огню и сжал кулаки. За то время, что мы не виделись, он значительно прибавил в весе и стал напоминать мощного коренастого бойцового бычка, а его гнев, казалось, наполнил всю комнату.
– Я ехала в монастырь Святой Екатерины, – тихо и сдавленно проговорила я. – Вот и подумала…
Дверь снова распахнулась. Анджела облегченно выдохнула, но тут же снова напряглась, заметив, что это не Джулио, а один из охранников Ипполито.
– Ничего, Ваше Высокопреосвященство, – сказал он, ловко щелкнув каблуками. – Мы везде посмотрели, даже в леднике.
– Во всех пристройках? А в пещере за водопадом? В храме Трех граций?
– Так точно, Ваше Высокопреосвященство.
Ипполито досадливо фыркнул и подошел к нам, остановившись так близко, что до меня долетели винные пары его дыхания и камфарного масла от одежды. Уставившись на Анджелу, словно меня здесь не было, он спросил:
– Как по-твоему, почему этот маленький бастард хочет получить все, что принадлежит мне?
– Я не принадлежу тебе, как и Рейнальдо. Бог даровал каждому из нас свободную волю.
– И ты осмеливаешься говорить со мной о Боге, шлюшка? – Ипполито занес руку, словно собираясь ударить Анджелу, но она не дрогнула, с вызовом вздернула подбородок, и он опустил руку. – Что он может тебе дать, чего я не могу, Анджела? У меня и богатства больше, и власти, и ты не станешь притворяться, будто я не знаю, как тебя ублажить.
– Любовь не определяется богатством, властью и опытом в постели, Ипполито, – терпеливо произнесла она, словно взрослый, разговаривающий с упрямым ребенком. – Я люблю его. Один взгляд его глаз означает для меня больше, чем все, что ты можешь мне дать. Мне жаль.
– Жаль? Да ты понятия не имеешь, что означает жалость. – Он помолчал, тяжело дыша. – Однако вскоре ты это узнаешь.
Позвав своих охранников, он нас покинул. Анджела опустилась на подоконник, прислонившись спиной к открытой ставне. Я присела рядом и ждала молча, пока она смотрела в сад, не в силах задержать взгляд ни на одном предмете дольше секунды. Ее беспокойство напоминало тот фонтан, что бил внизу, чьи струи разлетались на ветру. Вскоре Анджела немного успокоилась, улыбнулась и взяла мои руки в свои.
– Я беременна, – сообщила она. – Мне кажется, это давно должно было случиться, но… сама знаешь… после аборта… А тут недавно вечером я почувствовала, как ребенок шевельнулся. Поначалу я решила, что это просто несварение – на ужин подавали очень жирные макароны, – но Джулио предложил помассировать мне живот и сразу все понял. – Подруга прижала мою ладонь к своему боку. – Вот тут. Потрогай. – Живот у нее был небольшой, но твердый, и через несколько секунд я действительно ощутила под ладонью трепет новой жизни.
– По-твоему, сколько месяцев? – спросила я, стараясь изобразить взволнованность и радость.
– Пять, может, шесть. Ну разве это не чудесно? Теперь нам должны позволить пожениться.
– Надеюсь, ты не призналась Ипполито.
– Ты первая, кому я рассказала. Если бы ты сегодня не приехала, я бы разыскала тебя даже прежде Лукреции. Порадуйся за меня, Виоланта.
Я улыбнулась, надеясь, что улыбка послужит примочкой на рану в моем сердце. Мне хотелось разделить радость; я все равно не смогла бы вернуть себе ребенка, возмутившись ее счастьем. И через какое-то время я начала оттаивать под действием ее тепла. Мы перешли с подоконника на мягкий диванчик рядом с камином. Рабыня подбросила в камин дров и принесла поднос с разными салатиками, гренками и жаренными в масле кроличьими ушами, от которых Анджела отказалась из страха, что у ребенка будет заячья губа. Мы поговорили о необходимости питаться горячей пищей, чтобы родился мальчик, отдыхать и не пренебрегать физической нагрузкой, обсудили имена и то, как Анджела обставит комнату для родов. Она выразила надежду, что я сумею быть рядом в решительный час, и рассказала, что Джулио уже сочиняет песни, дарящие покой во время родов. Дверь в комнату будет открыта, пояснила Анджела, для приличия повесят лишь занавеску, и Джулио будет сидеть снаружи вместе с музыкантами и петь своим прекрасным голосом. Мы посплетничали насчет донны Лукреции и дона Франческо Гонзага, о том, как часто они обмениваются письмами. Мадонна говорила, что дон Франческо помогает ей в ее попытках освободить Чезаре из тюрьмы, и, вероятно, тут она не кривила душой. Это был бы самый верный для него путь к ее сердцу.
Приближался вечер, а когда пришла рабыня и зажгла свечи, я вдруг вспомнила, что не выполнила поручения к сестре Осанне. Анджела прошлась по двору, провожая меня. Я села на мула, а она стояла и гладила его по носу, пока мы прощались, договариваясь о встрече на следующий день, когда Анджела приедет в замок, чтобы сообщить кузине новость о своей беременности. Внезапно ворота на улицу с грохотом распахнулись, и во двор галопом ворвался Ферранте, разогнав во все стороны кур и кошек и чуть не раздавив мальчишку, таскавшего воду из колодца. В семье герцога Эрколе до сих пор соблюдался траур, и нестриженая шевелюра и борода Ферранте обрамляли искаженное болью лицо наподобие диких желтых змей. Вздымающиеся бока лошади, темные от пота, покрывала пена.
– Анджела, нужно ехать. Слава богу, ты здесь, Виоланта. – Задыхаясь, он соскочил с седла.
– Что случилось?
Я хотела возмутиться столь бесцеремонным вмешательством в нашу беседу, но, увидев, насколько серьезен Ферранте, испугалась. Бросив взгляд на Анджелу, я убедилась, что и она это почувствовала. Мне захотелось отвести Ферранте в сторону и выяснить без нее, о чем он собирается сообщить, но было поздно.
– Джулио, – произнес он. – На него напали.
– Напали? – воскликнула Анджела и, покачнувшись, уцепилась за уздечку мула, чтобы не упасть.
Мул дернул головой и попятился, и, пока я с трудом его сдерживала, Ферранте взял Анджелу за руку и усадил на колоду для всадников. Испуг Анджелы, казалось, его успокоил.
– Его ждала засада на дороге в Бельригуардо.
– Он отправился туда сегодня утром, – сказала Анджела, – собирался поохотиться на лугах с соколом. Я бы тоже поехала, но…
– Знаю, – кивнул Ферранте. – У тебя будет ребенок. Он успел сообщить мне еще до несчастья. Мы с ним поболтали немного.
– Он?..
Ферранте покачал головой, а я сейчас сообразила, что уже несколько минут не дышу. Воздух ворвался в мои легкие, и у меня закружилась голова.
– Он серьезно ранен?
Ферранте молчал, и мне показалось, что я буквально вижу, как он складывает в уме слова, а потом от них отказывается. Нельзя приукрасить ни хорошую, ни плохую новость, остаются лишь компромиссы и увиливания от прямого ответа.
– Пострадали глаза, – сообщил Ферранте, крепко обнимая Анджелу за плечи, словно опасаясь, что она распадется на части. – Тот, кто это сделал, пытался лишить его зрения.
– В таком случае я знаю, кто за все в ответе.
– Кто?
– Ипполито.
– Ипполито? Не глупи.
– Ты должен поверить мне, Ферранте. Не спрашивай, откуда мне известно.