Грехи дома Борджа
Шрифт:
Я гналась в глубокой чаще за зверем, похожим на льва, с темно-рыжей гривой и пятнистыми боками. Боялась, но хотела, чтобы зверь знал: я здесь, поэтому я его позвала. Несколько секунд он не отзывался. Я слышала лишь собственное хриплое дыхание и ритмичные удары звериных лап по зеленому настилу леса. А потом он вдруг оглянулся, и я увидела вместо морды золотой череп. Я шагнула вперед, привлеченная крошечным огоньком, мерцающим в глубине глазниц, но это был не огонь. Звериная морда усмехалась перламутровым оскалом. Я знала, что нужно бежать, но меня опутали ползущие плети лиан с листьями, как потные ладошки, и крошечными хоботками, пронзавшими кожу. Зверь сомкнул челюсти на моем плече и начал меня трясти.
– Ты маска, – сказала я ему.
– Я слепой Тиресий, – произнес он.
– Виоланта, просыпайся!
Я открыла глаза. Высокая фигура без лица прижимала моего сына к своей груди, поддерживая головку ладонью, и рыжие кудряшки ласкали согнутые пальцы, точно маленькие язычки пламени.
– Это сон, – пробормотала я, хотя сердце стучало, как колокол, предостерегающий о беде.
– Просыпайся, девушка.
Мне хотелось остаться во сне, исполнить волю зверя, но я не могла бросить Джироламо в лапах безлицего существа.
– Отдайте сына! – закричала я. – Отдайте сына!
– Держи. – Монна Ванноцца протянула мне ребенка, наклонившись вперед, и свет упал на ее изможденное лицо, прикрытое жестким глубоким капюшоном.
Я выпрямилась, отбросила волосы с глаз, расправила смятые юбки.
– Мы должны отправиться в мой дом, – сказала монна Ванноцца.
– Мы? В ваш дом? – повторила я, все еще плохо соображая после сна. – Время дневной молитвы? Который час?
– Примерно двадцатый. – Слишком рано для молитвы Богородице. – Он говорит, что утром уедет из Рима в Романью, и хочет, чтобы мы увели детей до его отъезда, пока отряды швейцарцев еще могут нас защитить.
Ужас облепил меня со всех сторон, будто мокрая мантия.
– Значит, понтифик умер? – По римским законам, все солдаты обязаны были удалиться из города sede vacante [42] .
– Пока нет, но это скоро случится. Он
Я поднялась, сунула ноги в туфли и почувствовала теснение в груди, свидетельствовавшее о том, что Джироламо проголодался. А еще давил мочевой пузырь, ведь я проспала несколько часов. Мне припомнился наш с ним разговор в Непи, когда Чезаре осудил такое бегство как трусость и посмеялся надо мной за то, что я ничего не понимаю.
– Я хочу поехать с ним, – сказала я. – Разумеется, Джироламо будет в большей безопасности, если увезти его из Рима.
Ребенок захныкал и принялся нетерпеливо тыкаться головкой мне в грудь – пришлось снова сесть на край кровати и покормить его.
– Будет бой, – сказала она, глядя, как ее внук энергично работает челюстями, раздувая пухлые щечки. – Он говорит, до него дошел слух о тайном собрании, что вчера ночью состоялось в доме венецианского посланника. Там были Аннибале Бентивольо, Джованни Сфорца и кое-кто из рода Манфреди. Со свойственной ему иронией Чезаре заметил, что вряд ли они собрались там, чтобы сочинить панегирик в его честь.
Вот почему он пришел так поздно.
– Я помню господина Аннибале по нашему путешествию в Феррару.
Трудно представить, чтобы тот добродушный, галантный мужчина участвовал в заговоре с целью убийства. Точно так же теперь уже нереальным казалось наше короткое пребывание там, где Джулио и Анджела впервые увидели друг друга, а донна Лукреция исполняла бесхитростную серенаду своему новому мужу.
– Жаль, моей дочери не удалось сделать большего, чтобы расположить его к себе.
Колокол по-прежнему издавал тонкий скорбный звон.
– Что это? – спросила я.
– Не обращай внимания, – поморщилась монна Ванноцца. – Это тебя не касается.
Сразу стало ясно, что я не одинока в своих опасениях. Пока я собирала наши с Джироламо скудные пожитки, за дверью нарастал шум – звучали встревоженные голоса, слышался топот. Когда мы вышли в узкий коридор, то нас сразу подхватила толпа и понесла с собой.
Все бросились на главный двор. Мы присоединились к собравшимся пекарям и секретарям, священникам и хныкающим прачкам, все толкались локтями в узких проходах и старых низких дверных проемах, скрывавшихся за современным фасадом. Когда мы приблизились, звук колокола стал совсем громким, и я догадалась, что звонят на колокольне Сан-Клементе. А это означало, что дворец в осаде.
Мы кинулись в крытую галерею, окружавшую двор, вместе с мальчишками-хористами, барабанщиками и поварятами. Чезаре стоял на парапете колодца в окружении враждебных, орущих, вооруженных людей. Полуденное солнце, светившее прямо во двор и вновь вспыхнувшее пламенем в коротко стриженных кудрях Чезаре, поблескивало, отражаясь от целого леса клинков. У меня внутри все сжалось от ужаса и тоски.
– Хотите убить меня? – Чезаре не кричал, но его голос заглушал ропот мятежных отрядов. – Давайте. Я один и без оружия.
Это было не совсем так. Когда разум начал анализировать то, что видели глаза, я сообразила, что колодец окружен кольцом исполинов-швейцарцев, личных охранников Чезаре. Но Чезаре поднес руку к горлу и рванул воротник рубахи, чем подкупил всех, кто стоял и смотрел на него, убедившись в его уязвимости. Никто не обращал внимания на стражников; никто не замечал того, как они сгрудились вокруг своего вожака и ощетинились копьями. Та минута запомнится всем нам по треугольнику белой кожи у основания шеи.
Монна Ванноцца шумно выдохнула и принялась лихорадочно креститься, неловко тыча онемевшими пальцами себе в лоб, грудь, плечи.
– О чем он думает? – пробормотала она. – Они порвут его на куски.
Раздался свист. Монна Ванноцца словно наколдовала – в квадратике неба, огороженного дворцовыми стенами, пролетел длинный нож, описывая дугу. Солнечный свет отскакивал от него, как вода от раскаленного железа. Мне показалось, будто он завис в воздухе. Глаза притихших мятежников были подняты к нему, как на молитве, а Чезаре взмахнул руками и вскрикнул почти торжествующе. Я закрыла глаза, и в нос мне ударил запах пота, кулинарного жира, острого зловония страха, исходившего от монны Ванноцци, и молока, пропитавшего мой лиф. Я повалилась вперед, склоняясь над сыном и придерживая его хрупкую головку, а он вцепился своими пальчиками мне в волосы и тянул, тянул меня вниз…Когда я снова открыла глаза, то оказалось, что я стою на коленях, а монна Ванноцца крепко держит меня за рукав.
– Это чудо, – выдохнула она, – чудо.
Двор опустел. Остались только Чезаре, который теперь уже сидел на парапете, сцепив руки на затылке и упершись локтями в колени, и двое швейцарцев, запиравших главные ворота на огромные железные засовы. На парапете рядом с ним блестел сталью нож. В двух шагах от источника лежало тело мужчины лицом вниз. Из его спины торчал топор с наполовину утопленным лезвием.
– Что произошло?
– Нож не долетел. Ворота удалось открыть, и швейцарцы выгнали всех на улицу.
Пока мы поднимались с земли, мимо нас сквозь толпу мальчишек, оцепеневших и онемевших от происходящего, протиснулся мужчина, раздвигая их плечами, точно стайку чумазых мраморных купидонов. Выкрикнув имя Чезаре, он помчался через двор.
– Что еще? – возмутилась монна Ванноцца.
Чезаре вскочил, когда мужчина о чем-то с жаром сообщил, показывая в сторону площади Святого Петра. Из того, что он говорил, я услышала одно слово – «Орсини». Чезаре разразился длинной бранью, заставив монну Ванноццу неодобрительно зашипеть, приказал принести доспехи и оседлать коня. Двор опять заполнили воины, на сей раз почти одни швейцарцы, и еще отряд, возглавляемый доном Джоффре, которой из всей амуниции надел только нагрудник и выглядел неуверенно верхом на пугливой лошади. Братья немного поспорили, а затем Чезаре сел на коня и направил его к дворцовым воротам. Их уже успели закрыть, но теперь опять открывали. С мечом наперевес он выехал на улицу во главе отряда, который выглядел скорее как сброд, чем как армия. Ворота снова закрылись к тому времени, когда денщик Чезаре, Хуанито, человек пожилой, но верный и дотошный, появился во дворе с хозяйскими латами.
О том, что случилось, нам рассказал тот, кто видел все собственными глазами, – звонарь с колокольни. Охранники, выгнавшие мятежников, обнаружили, что почти в то же самое время враждебно настроенный отряд Орсини и его последователи прорвались сквозь ворота Борго и теперь двигались к дворцу. Многие мятежники полегли, некоторые переметнулись на сторону Орсини, а другие перешли обратно к Чезаре, когда он появился среди них, размахивая над головой мечом и громко заявляя, что никогда не хотел умереть в собственной постели.
Это точно, подумала я. У меня до сих пор перед глазами стояла картина, как, прорезая голубое небо, через двор летит нож, нацеленный на обнаженное горло. Он не стал бы возражать против смерти на огромной площади, где когда-то танцевал перед быками под золотым взглядом Цезаря. Я разозлилась. Как Чезаре может быть столь беспечным и себялюбивым? Ясно, что его сентиментальные чувства к собственным деткам, которые он проявил когда-то в Непи, были навеяны всего лишь болезнью, а теперь, когда Чезаре вновь обрел силу, он готов был заключить любую сделку с дьяволом, а нас послать к чертям.
– Он сам дитя, – в ярости сообщила я сыну, но Джироламо лишь посмотрел на меня своими черными глазками и уснул.
У меня не было сил думать о том, что сейчас может происходить за дворцовыми воротами, поэтому я ушла в сад и спустилась к реке, стараясь отдалиться от улицы. Я оказалась в розарии, но и туда просачивался шум боя, смешиваясь с сонным гудением последних пчел и криками речников с барж, которым было безразлично, кто займет папский трон, пока римляне нуждались в пшенице и оливках, сыре, колбасах и пробках для винных бутылок. Кто-то успел пройтись граблями по тому месту, где кровь Тиресия пропитала почву, оставив кусок голой земли без единого сорняка и опавших лепестков. После боев с быками площадь обычно засыпали опилками, те впитывали кровь, затем бледно-розовые комочки сметали в тележки и отвозили за городские стены, чтобы сжечь на свалке. Я понадеялась, что кто-то сделает то же самое для Чезаре, когда настанет его час.– Осуши слезы, девушка.
А я даже не подозревала, что плачу, хотя теперь, когда монна Ванноцца обратила на это внимание, я действительно почувствовала влагу, охлаждавшую на ветру мои щеки.
– Им ничего не грозит. – Ее лицо, обрамленное строгим темным капюшоном, выглядело совсем старым, вокруг носа и рта кожа собралась тонкими сухими складками. – Они укрылись в Сант-Анджело.
Облегчение принесло с собою слабость и дрожь, я чуть не выронила Джироламо, прежде чем успела немного успокоиться.
– Что произошло?
– Они были вынуждены отступить, но сумели пробраться в Ватикан через дверь в базилику, а затем по подземному переходу в замок. Думаю, Пий даже не подозревал, что они совсем рядом, пока они не оказались на свободе.
Мы обменялись осторожными улыбками, храня в душе воспоминания о потайных дверях и ходах, холодной атмосфере прошлых страхов и любовных историй. Я даже вспомнила про Фьямметту. Интересно, что она теперь делает, кому дарит свою благосклонность после того, как Валентино впал в немилость?
– Он договорился об охранном свидетельстве для своего семейства. Для нас. Мы должны немедленно присоединиться к нему в Сант-Анджело.Через два дня умер понтифик, но жизнь в старом замке стала почти невыносимой еще раньше. Несмотря на улучшения, сделанные Родриго, жилые помещения были по-прежнему такими же тесными, как описывал их мне Чезаре в апельсиновом саду Феррары, и до нас, несмотря на толстые стены, из подземелья со зловещей настойчивостью доносились крики заточенных. Поэтому мы позволили себе заразиться оптимизмом, с которым Чезаре первоначально говорил о перспективе новых выборов. Он отозвал Микелотто из Рокка-Сориана, а также отряды, служившие французам; кардиналы милостиво позволили ему их сохранить. В предыдущих выборах он участвовал из Непи, прикованный болезнью к постели. Теперь же был снова здоров и, как всегда, находился в центре событий. К нам вновь потянулись
Вскоре из Романьи начали поступать новости: его бывшие ставленники, оборванные и пристыженные, просили герцога войти в их положение. Им ведь сообщили, что он заточен в крепость Сант-Анджело. Делла Ровере наверняка изберут; насколько они слышали, его поддерживают и Франция, и Испания. Как им удержаться в такой ситуации? Какие у них гарантии, что герцог защитит их? Они же обязаны думать о благополучии своих граждан. Да, конечно, их прежние викарии оказались жадными и вздорными тиранами, но, как гласит старая мудрость, лучше знакомое зло… Они молили герцога о милосердии. По приказу герцога их бросали в подземелье или, если при этом присутствовали подходящие зрители, к предателям применяли гарроту, а затем швыряли в реку.
В отсутствие посторонних глаз Чезаре подолгу сидел, погруженный в задумчивость, глядя в никуда, безвольно сложив руки на коленях, и я понимала, что в эти минуты он борется с собственным демоном, которого мне очень хотелось изгнать. Я надеялась, что он повторит свое приглашение на ужин вдвоем, но в Сант-Анджело уединение было большой редкостью, которой мало кто мог похвастаться, если не считать, наверное, некоторых узников в темнице под нами. Чезаре находил больше утешения в компании Джованни, нежели кого-либо другого. То, с каким терпением он относился к капризам скучающего малыша, вызывало у меня зависть, а еще надежду, что, когда подрастет Джироламо, он с такой же радостью будет учить его карточным фокусам, отвечать на вопросы, как дрессировать собак, из чего сделаны звезды и сколько времени уйдет на путешествие в царство Престера Джона.
Он даже взял с собой Джованни на встречу в Ватикане с делла Ровере и другими кардиналами. Мальчику пойдет на пользу перемена обстановки, пояснил он. Джованни уже семь лет, ему пора применять образование на практике. Я смотрела, как они возвращались верхом по мосту – Джованни сидел впереди Чезаре, а тот держал в руке поводья. Мальчик, кажется, уснул, прислонившись щекой к груди Чезаре. Ожидая во дворе, пока конюх снимет Джованни с седла, он наклонился и поцеловал его в макушку. В этом жесте было столько неприкрытой нежности, что я невольно отвела взгляд в сторону, словно застала Чезаре за чем-то тайным и постыдным.
Через два дня делла Ровере стал понтификом и с иронией, не ускользнувшей ни от кого из нас, взял себе имя Юлий. Его предшественник, как припомнил Чезаре из своего теологического обучения в Пизе, был святым, почитаемым за ту роль, какую сыграл в разрешении арианских споров, но вряд ли именно это подвигло делла Ровере взять имя, связанное с Цезарем. Сказав это, Чезаре улыбнулся и ушел в маленькую гардеробную, которой пользовался для приватных бесед, за ним последовал Агапито, на ходу очиняя карандаш.
Появился Чезаре с наступлением темноты. Я успела уложить Джироламо и накрывала стол для вечерней трапезы. Наш быт, на удивление, был устроен по законам равноправия. Хотя мы теснились за толстыми стенами в нескольких комнатках с низкими потолками, все садились за стол вместе, мужчины и женщины, дети, солдаты и их офицеры, а также немногочисленная прислуга, сопровождавшая нас из Сан-Клементе. Большинство даже спали в общих комнатах, где на веревках, натянутых поперек, висели одеяла, отделявшие мужскую половину от женской и детской. Только у Чезаре и монны Ванноцци имелись собственные спальни.
Тем не менее, пока Чезаре не вошел в зал, я находилась одна. Кормилица Камиллы присматривала за малышами, а монна Ванноцца отправилась в кухню за хлебом. Чезаре кивнул и продолжал смотреть на меня, но так, что у меня вспыхнули жаром щеки, шея и даже грудь. Я начала неловко переставлять тарелки, чашки и уронила детский рожок на пол. Шагнув вперед, он наклонился, чтобы поднять его, а затем положил на край длинного стола.
– Все оставь, – велел Чезаре, – и поднимайся на крышу. Я хочу поговорить с тобой.
Бросив гору чашек и тарелок, я вытерла взмокшие ладони о юбку и последовала за ним, когда он, наклонив голову, нырнул в глубокий дверной проем и быстро стал подниматься по лестнице, змеившейся изогнутым хребтом в центре старой башни. Я с трудом справлялась с юбками, поднимаясь по узким ступеням, истертым до гладкости в течение веков. Мне нравилось, что Чезаре двигается так уверенно. Воин до мозга костей, он был здесь дома, что бы он там ни говорил, в этой серой старой крепости, стены которой скрепляла не известь, а геройские истории.
Чезаре прошелся по крыше среди мусора и птичьего помета, приблизился к парапету, откуда открывался вид на реку, город и Ватикан.
– Я прихожу сюда подышать, – сказал он, опираясь локтями о парапет.
Я шагнула к нему, и охранники, патрулировавшие эту часть крепости, увидев, что хозяин пришел с женщиной, растворились в темноте. Несколько огоньков все же по-прежнему мерцали внизу – факелы тех беспечных или отчаянных людей, что выходили за стены в темноту, лампа, подвешенная над дверью в таверну, маленькие костры бездомных под мостами и жаровни речников, готовившихся к ночлегу. Ватикан был погружен в темноту.
Луна то появлялась, то исчезала в облаках, в просветах между ними сияли мелкие далекие звезды. Легкий ветерок, пробиравший до костей, заставил пожалеть, что я не захватила накидку. Или не осмелилась прижаться телом к Чезаре и почувствовать его тепло.
– Утром я переезжаю в Ватикан, – сообщил он, крутя на пальце перстень с камеей.
– Это твое желание? Или понтифика?
– Я его гонфалоньер. Его желание означает и мое.
– Значит, ты все-таки оказал ему поддержку.
– А был ли у меня выбор? Конклав отверг д’Амбуаза, а с кандидатурой еще одного испанца никто бы не согласился. – Он помолчал. Наверное, надеялся, что я отвечу каким-нибудь избитым комплиментом его отцу. – «Ты вернешься в Ватикан в качестве моего гостя», – продолжил Чезаре. – Так сказал делла Ровере. Он уверяет меня, что я буду его гостем, однако не приглашает меня, а вызывает. Слово «гость» имеет много толкований. Тут важен контекст.
– Ты можешь иначе объяснить это, – произнесла я, стараясь придать голосу уверенность. – В латинском ударение падает на конец фразы, а не на начало.
Он усмехнулся.
– Юлий Цезарь. Как, по-твоему, он себя чувствовал в мартовские иды? Знал, на что шел, или он доверял Бруту? Делла Ровере пользуется репутацией человека мудрого.
– Как и Брут. – Теперь я жалею, что так сказала, но в то время фраза прозвучала уместно, и мы рассмеялись. Чезаре похвалил мое остроумие, заметив, что оно не уступает мужскому.
– Остается надеяться, что делла Ровере по своим человеческим качествам лучше Брута или, по крайней мере, больше опасается закончить свои дни в геенне огненной. Но знаешь, Виоланта… – Он повернулся ко мне лицом, и в это мгновение луна выглянула из-за облаков, сделав его черты мраморными. – Хотя мы надеемся на лучшее, мы должны быть готовы к худшему.У меня внутри все сжалось.
– Дети отправятся в деревенский дом моей матери в Капрарола. Как только я устроюсь в Чезене, немедленно за ними пошлю.
– Мы с твоей матерью уже лучше ладим, – промолвила и тут же устыдилась своих слов, откровенной лжи, фальшивой, хрупкой надежды.
– Ты с ними не поедешь.
Меня словно накрыло жаркой удушливой волной. Как он мог говорить таким спокойным решительным тоном, будто отдавал приказ по расстановке войск или планировал карнавальную забаву?
– Я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделала. Вернешься в Феррару и передашь сестре вот это. – Чезаре стянул с пальца камею.
В ту же секунду у меня вырвался крик, такой громкий, что он отступил, потеряв равновесие, и чуть не перелетел за парапет. Где-то в глубине моего разъяренного сознания родилось спокойное желание подтолкнуть его. Вероятно, я успела коснуться его, поскольку в следующее мгновение Чезаре уже крепко обхватил меня, обнимая одной рукой за спину, а другой придерживая голову и прижимая щекой к своей груди. Я услышала, как бьется его сердце, а золотые нити вышивки, украшавшей дублет, больно врезались в кожу. Словно сокол, на которого впервые надели колпак, я вдруг успокоилась, попав в темноту его объятий, почувствовав себя беспомощной и связанной с ним слепым доверием.
Только я не была соколом; я была женщиной, которой грозило потерять ребенка. Перед глазами возник образ монны Ванноццы с Джироламо на руках, ее лицо скрывала тень от капюшона, цепкие пальцы опутали рыжие кудряшки. Это придало мне сил, и я высвободилась из цепких рук.
– Нет! – прокричала я, нырнув под его локоть.
Он схватил мое запястье, но я вырвалась и побежала. Охранник преградил мне путь своей пикой. Я услышала, как Чезаре за моей спиной приказал воину вернуться на пост. Дверь на лестницу так и осталась открытой после того, как мы прошли на крышу. Если бы только удалось проскользнуть в нее и захлопнуть за собой, это дало бы мне возможность схватить ребенка и пуститься в бега. Я бы отправилась к реке, села бы на корабль, держащий курс в Остию. Я бы вернулась домой в Испанию, ведь здесь меня больше ничто не держало. Лучше пусть мою веру испытывает инквизиция, чем я откажусь от сына. Возможно, мне удастся украсть баржевую лошадь и выбраться из города еще до рассвета.
Внезапный порыв ветра захлопнул дверь. Я бросилась к ней, но луна исчезла за облаками, и я не смогла отыскать щеколду. Я скреблась и толкала, хотя пальцы едва слушались. Толстая дубовая дверь не поддавалась моим слабым усилиям.
– Хорошо, – прошептал Чезаре, опалив горячим дыханием, и сцепил руки передо мной.
Он сломает мне ребра, если захочет, подумала я, с той же легкостью, с какой разрывает птичью тушку за обедом. А потом я осознала, не без удовольствия, что его рука скользнула вверх и обхватила мою грудь. – Ты победила. Твоему ребенку ничего не грозит. А теперь в постель.
Луна, точно по приказу, выплыла из-за облака и осветила дверную щеколду. По-прежнему удерживая меня одной рукой, Чезаре приподнял щеколду, пинком распахнул дверь, подхватил меня на руки и снес по ступеням. Неужели мы прошли мимо обеденного зала, попавшись на глаза сидящим за столом людям? Кажется, нет. У меня осталось впечатление о каком-то узком, сыром коридоре, неосвещенном, с неровным полом. Лица касалась паутина, пахло холодным камнем, а когда я открыла глаза, то увидела уютную, роскошно обставленную комнату, будто специально созданную для влюбленных.
Чезаре осторожно опустил меня на кровать, присел рядом и стянул сапоги.
– Ты по-прежнему принимаешь пилюли Тореллы? – спросил он, расшнуровывая на мне лиф и целуя теплую ложбинку между грудей.
Я молча кивнула.
– Хорошо.
В ту ночь Чезаре занимался со мной любовью неторопливо и нежно, словно утром его ждал лишь поздний завтрак. Его губы и руки были сладостно пытливы, мне казалось, будто я первая женщина, чье тело он исследует, каждым своим прикосновением, мудрым и чутким, Чезаре доставлял мне несказанное удовольствие. Когда наконец я уснула, его руки по-прежнему обнимали меня, а темные глаза улыбались.