Грехи дома Борджа
Шрифт:
– Торелла уверяет, будто во мне избыток черной желчи, и потому заставляет меня есть только белую пищу. Я бы сказал, что мы, христиане, должны выбирать окольные пути к Господу, поскольку не являемся его избранниками.
– Я пытаюсь помочь, а ты шутишь!
Внезапно Чезаре поднял руки. Сдаваться решил, что ли? Широкие рукава халата соскользнули вниз, обнажив худобу и покрытую язвами кожу. Но не это он хотел продемонстрировать.
– Видишь шрамы? – спросил Чезаре, поворачивая руки. На каждой я насчитала по меньшей мере шесть шрамов, узких мостиков припухшей кожи через вены, оставленных ланцетом лекаря. – Они заставляют меня вспоминать монахиню, что была у сестры. Я наконец-то понял, что она не ошиблась в своем пророчестве.
– То есть как? – поинтересовалась я, стараясь не терять здравомыслия.
– Она назвала число «двадцать». В тот раз я решил, что она имеет в виду мой возраст. Но поскольку мне уже исполнилось двадцать шесть, я счел ее шарлатанкой, пожелавшей умаслить меня. Если Лукреция желает отвезти ее к Эрколе д\'Эсте, тем лучше, подумал я. Только недавно я догадался, что если посчитать месяцы со дня ее пророчеств до смерти отца, то получится двадцать. И каждый раз, когда задумываюсь о возможности выхода из этой ситуации, я смотрю на свои руки и понимаю, что все бессмысленно. Ни один план не осуществится.
– Ох, Чезаре. – Я поднялась и сделала несколько шагов, отделявших нас друг от друга, желая его успокоить, но когда попыталась обнять его, он поморщился и зашипел от боли. Я попятилась, извиняясь. Чезаре усмехнулся.
– Держись подальше от меня, Виоланта, ведь я император королевства боли, заточенный в лед.
– Чезаре, ты не бредишь?
Он покачал головой.
– Просто неточно цитирую Данте. Когда меня одолел сильный жар, лекари погрузили меня в бочку со льдом, чтобы кровь не вскипела. Лед содрал почти всю кожу с тела. Я не умер, но пока и не ожил.
– Нет, ты ожил. Данте не сдавался, и ты не должен.
– У Данте была вера. У Данте была Беатриче.
– У тебя есть только я. Ты так думаешь?
– Не льсти себе. Я уже говорил, что думаю. Я с тобою честен. Разве это не комплимент?
– Это обуза, ответственность. Ты полагаешь, что я буду бездействовать теперь, когда ты мне все рассказал? Да лучше уж взять нож и всадить тебе под ребра.
Чезаре взял мои руки в свои. Я уставилась на них: мои были шершавые и красные от едкого мыла и сифилиса, а его – распухшие и в шрамах.
– Тебя не сломить, да?
– Если бы я дала слабину, то умерла бы вместе с матерью и никогда не познакомилась с тобой, а у тебя не было бы сына. И прежде чем ты снова запоешь старую песню о том, что не можешь быть ему полезен, вспомни о Хуане и своем отце. Пусть у тебя нет ни городов, ни пушек, ни бриллиантов, зато у тебя есть любовь, а это для него самое главное.
– Принеси его сюда завтра. Я устал. Пожалуй, посплю немного.
– Я помогу тебе лечь в кровать.
– Я сам дойду, оставь меня.
Я повернулась, и каблук моей туфли, пострадавший от рук Чезаре во время приступа бреда, застрял в расщелине между досок, и я споткнулась.
– Лови, – сказал он. – Но я повернулась недостаточно быстро, и ключ со звоном упал на пол. Я наклонилась, чтобы его подобрать, а Чезаре продолжил: – Этажом ниже есть комната, где сестра оставила кое-что из вещей. По-моему, у вас с ней один размер. Возьми там что хочешь.
Я не собиралась ловить его на слове. Мне показалось неприличным рыться в одежде мадонны, когда ее нет, все равно что просматривать письма или подслушивать разговоры. Но как только мысль о новом платье впору, чистом белье, нештопаных чулках и непромокающих туфлях прочно засела у меня в голове, я уже не могла ничего с собой поделать. Ноги сами понесли меня к Губернаторской башне. Я крепко сжимала ключ в кулаке, представляя то одно, то другое платье. Знала, что во дворе за мной наблюдают – Микелотто и монна Ванноцца, дон Джоффре и его секретарь, занятые беседой. Недавно прибыл гонец от дона Просперо Колонна и привез дону Джоффре письмо от жены. В нем она написала, что собирается сопровождать дона Просперо в Неаполь в качестве утешения за обман Чезаре, и вот теперь дон Джоффре в поте лица корпел над ответом. Я сообразила, что должна, по крайней мере, отпереть дверь в комнату, хотя бы для того, чтобы показать им всем, что я не только мечтаю о Чезаре, и стереть улыбочки с их лиц.
Под покоями Чезаре располагались два помещения, к одному из них у меня был ключ, а второе, укрепленное, охраняли четверо швейцарских пехотинцев
Дверь не поддавалась. Вернее, она была завалена. Мне пришлось надавить плечом, чтобы открыть ее, но и тогда я лишь бочком протиснулась в узкую щель. Ничего не возьму, сказала я себе, лишь посмотрю. Там могут оказаться вещи, которые мадонна хотела бы вернуть, я упакую их и отошлю со следующим гонцом, прибывшим из Феррары. Но тут сверкнула молния, и я передумала. До сих пор я не замечала, пока разговаривала с Чезаре, что погода хмурится, а вскоре я помчалась кормить Джироламо, после убаюкивала его песней, мечтая о юбках, лифах и вышитых сорочках. Но внезапная вспышка света заставила меня взглянуть в узкое окно-прорезь, и я увидела, как на каменный карниз упали первые капли дождя и на фоне узкой полоски стального неба заплясал коричневый скрюченный лист. Зима приближалась. Обязательно нужно обзавестись приличной накидкой и крепкими башмаками. В конце концов, я обязана перед сыном беречь свое здоровье.
Когда я закрывала за собой дверь, прогремел гром. Поначалу мне показалось, что комната наполнена тенями странных, неопределенных форм, но постепенно я разглядела закрытые сундуки и горы одежды. Но это не были вещи мадонны. Дублеты, украшенные розетками и ленточками, словно костюмы фигляров, рукава с разрезами, подшитые цветным шелком и золотой тканью, шапочки, украшенные драгоценными камнями и жемчугом размером с яйцо, отороченные мехом плащи с филигранными застежками, мягкие сапожки с золотыми шпорами, раскиданные повсюду, словно отсеченные конечности на поле боя. Все это лежало в беспорядке. При следующей вспышке молнии я чуть не ослепла от яркого блеска драгоценных камней.
Я бродила среди этих сказочных сокровищ, беря в руки то одну вещь, то другую, словно собиратель жемчуга на берегу заморского королевства. Мне попалась шапочка из фиолетового бархата, так щедро украшенная драгоценными камнями, что весила не меньше короны, а затем шпора, украшенная бриллиантами. Там были рубашки из тончайшего полотна, казавшиеся воздушными, бальная туфелька на позолоченной кожаной подошве, которую вообще ни разу не надевали, а в пару к ней – зеленый замшевый сапожок с чеканной насечкой на голени, заляпанной грязью. Я поднесла сапожок к носу, словно запах земли мог рассказать мне, какое путешествие он совершил. Но старая, сухая земля рассыпалась от моего прикосновения и ничем не пахла. Павлинье перо чуть подрагивало от сквозняка, этакий фонтанчик темно-синего цвета, бивший из золотого атласного тюрбана, заколотого осколком гладкого коралла. Я представила призрак принца Джема, посмеивающегося со снисходительностью дядюшки над шалостями молодых людей. Любопытно, надевал ли этот тюрбан Чезаре или оставил его просто на память. Здесь покоились все шкуры, которые он сбросил одну за другой, а теперь и последняя из них сошла – борода, рыжая грива, мускулатура, даже кожа, в какой он был рожден. Остались только кровь и кости, огонь в его сердце и решительная воля.
Я положила сапожок, провела пальцами по краям павлиньего пера и, перешагивая через сундуки и шкатулки, двинулась в дальний конец комнаты, где на перекладине были развешаны юбки и лифы. Траурная одежда, догадалась я, когда следующая вспышка молнии высветила плотный черный атлас с переливами, тонкую оборку кружева у выреза или манжеты или подола юбки. Вот почему мадонна оставила эти вещи здесь.
Я выбрала темно-фиолетовую юбку и лиф в черно-белую полоску, которые, видимо, предназначались для периода полутраура. Они смотрелись немного старомодно и слишком шикарно на мне, но были сшиты добротно, а из юбки я могла бы выкроить еще одну, если понадобится. В сундуке со сломанным замком оказались стопки белья из египетского хлопка, красиво расшитого черным шелком веточками плюща и крошечными фигурками Орфея, оглянувшегося назад. Я вынула фиолетовые шелковые чулки с черными подвязками, аккуратно сложенные, надушенные кедровым маслом, быстро переоделась, чувствуя вину, словно донна Лукреция могла видеть, что я надеваю ее юбки, подвязываю чулки, шнурую лиф под полной грудью, совсем как когда-то делала она, одна, за толстыми стенами, с собственным маленьким сыном.