Грехи дома Борджа
Шрифт:
Глава 3 Альпе-ди-Сан-Бенедетто, август 1503
Моя жизнь превратилась в сновидение, но я не знаю, что из них настоящее – эта реальность или та, другая, в которой ты до сих пор живешь.
На нем тонкие мягкие перчатки с кружевами, лицо бледное, исхудавшее чуть ли не до костей. В глазах блестят, как капельки ртути, слезы, и тогда я понимаю, что смотрю не на него самого, а на его отражение в зеркале. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до него, и мои пальцы проходят сквозь зеркало, как сквозь воду. Его образ покрывается рябью, потом рассеивается, и вода в зеркале становится того же голубоватого оттенка, что и его кожа. Я складываю ладони ковшиком, и он пьет из них, лакая молоко, как кошка, и щекочет языком ладони…
– Да не возись ты с ней. Взгляни на ее руку. Подцепишь такую заразу – сам не обрадуешься.
Он прав, как бы я ни старалась уверить себя в обратном. Едва мы покинули Меделану, на ладонях появилась сыпь, означавшая, что вернулся сифилис. Я лежала не шевелясь, прислушиваясь к удаляющимся шагам: мужские сапоги шаркали по острым камням, расплескивали лужи. Судя по звуку, две пары. Наверное, это меня и спасло, хотя спасение меня меньше всего занимало, когда я лежала там, чувствуя, как сквозь одеяло и одежду просачивается холодная вода. Накануне вечером мы укрылись под карнизом скалы, однако ночью ветер переменился и теперь направлял дождь прямо туда, где мы разбили лагерь.
Мне хотелось умереть. Кости ныли, зубы стучали от лихорадки. Я не могла вернуться в Феррару, но и предстать перед Чезаре больной и обезображенной сифилисом тоже было нельзя. Как мне тогда убедить его, что он несет ответственность за Джироламо? А убедить его необходимо, если фокусы Анджелы с мертвыми цыплятами не смогли меня излечить. Я вспомнила Сигизмондо, ведущего войну против крысиного короля, и одну старую шлюху, клянчившую возле ворот кладбища милостыню. То, что осталось от ее носа, она прикрывала потертым куском кожи. Это вызывало множество шуток – мол, лучше бы ей с самого начала прикрывать совсем другое место. Мое собственное тело предавало меня, теперь подчиняясь не моей воле, а прихотям болезни.
– Забери лошадей. Похоже, за них можно выручить приличную цену, – сказал второй, который не переворачивал мою ладонь и не освещал ее факелом, прежде чем объявить меня негодной даже для насилия. Его голос скрипел, как
Но где же Беппо? – не переставала я удивляться. Он не позволит им забрать лошадей. Мне самой нужно подняться, но усталое тело не слушалось, придавленное тяжестью мокрого одеяла, которое буквально впечатывало меня в темную холодную грязь. Наплевать мне на лошадей.
– А вдруг у нее остались деньги?
– Все равно не стану ее обыскивать. Пальцем до нее не дотронусь.
– Тогда давай убьем ее.
– Не имеет смысла. Она и так еле дышит. Если уж продавать душу дьяволу, то не так дешево. – Они захохотали и ушли.
Тоненький голосок пронзил меня, как раскаленное лезвие. Мне хотелось заткнуть уши, но я не могла пошевелиться. Руки словно стянуло ремнями вокруг крошечного теплого тельца Джироламо. Как героиню одной старинной легенды, меня вывел из оцепенения плач собственного ребенка. Сбросив одеяло, я села и огляделась. Ноющая грудь набухла от утреннего молока.
– Подожди минутку, – сказала я сыну.
Что-то здесь не так. Да все не так. Несколько ранних пташек пытались своим пением привлечь рассвет на затянутое дождевыми облаками небо. Полноводный ручей с ревом катился по ущелью, где мы укрылись прошлой ночью. Но было тихо, слишком тихо. Не скрипели камни под копытами, не звенела сбруя, не трещали дрова в костре. До меня не доносилось пение Беппо. Вот уж никогда бы не подумала, что мне будет так не хватать немелодичного подвывания, но я к нему привыкла. Каждое утро во время нашего путешествия я просыпалась под песни Беппо, и мой нос щекотал запах чего-то жарящегося на костре. Плач Джироламо становился все громче и настойчивее, словно ему тоже не хватало песен Беппо и он старался заполнить образовавшуюся пустоту.
– Беппо!
Ко мне вернулось лишь эхо моего голоса, отскочив от стен ущелья. Я снова позвала, хотя понимала, что он не отзовется. Меня охватил страх, но я старалась с ним справиться. Нужно покормить Джироламо. Я подавила подступившие к глазам слезы и заползла обратно под карниз, который все-таки хоть как-то защищал от дождя. Я уже не помнила, когда в последний раз был ясный день и светило солнце, наполняя меня надеждой и слепя глаза, чтобы я не видела суровой правды.
Успокоить Джироламо удалось не сразу. Под несколькими слоями непросыхающей одежды трещины в сосках никак не заживали, поэтому кормление для нас обоих превратилось в пытку, но был в моем сыночке какой-то стержень, ребенок как-то по-особому выпячивал свой крошечный острый подбородок и смотрел на все спокойным немигающим взглядом, заставлявшим меня поверить, что он выживет, даже если меня рядом уже не будет. Иногда я думала, что моя родная мать видела во мне то же самое там, на берегу Неттуно. Как только малыш перестал крутить головенкой и вырываться из пеленок, его ритмичное посасывание успокоило меня, и я принялась обдумывать ситуацию.
До сих пор мы путешествовали одни, держась подальше от главных дорог. Беппо сказал, так будет спокойнее. Для начала я запротестовала. У меня были деньги, зашитые в одежду, и рекомендательное письмо донны Лукреции к правителям городов, завоеванных ее братом, и смотрителям его замков. Вот именно, сказал Беппо, который промышлял наемником в Романье в то время, когда Чезаре все еще учил греческие склонения и размахивал деревянным мечом. Эти города так часто переходили из рук в руки, что жители давно не питали доверия ни к каким правителям. Беппо также не считал, что деньги мадонны или ее рекомендации произведут на них впечатление. Оказалось, он прав: в Имоле привратник даже не соизволил позвать правителя без личной петиции Чезаре. В Форли мы увидели перед воротами толпу флагеллантов, выкрикивавших антипапские лозунги и хлеставших себя пучками тернистых веток на глазах у фаланги лучников, готовых выстрелить в любую секунду. Беппо решил ехать дальше, прежде чем о нашем приближении узнают либо флагелланты, либо лучники.
Так мы оказались в горах, у каменистого хребта, отделявшего владения Чезаре от Флорентийской республики.
– Прежде чем задать вопрос, они станут стрелять, – сказал Беппо, – но мы не хотим отвечать ни на какие вопросы, правда? А я и сам неплохо стреляю.
Где он? Я закончила кормление Джироламо, кое-как помыла и перепеленала ребенка и спустилась вниз на тропу, пролегавшую вдоль ручья. Она, по словам Беппо, должна была привести нас в Ареццо, где жил его кузен. Я снова принялась звать Беппо, надеясь, что он ушел подстрелить нам дичь на завтрак, или выследил воров и теперь возвращается в ущелье с нашими лошадьми, или просто отлучился, чтобы облегчиться. От этой мысли у меня опять скрутило живот, да так сильно, что я не стала никуда прятаться, а присела на корточки тут же над ручьем и освободилась, слушая эхо собственных стонов, словно горам тоже было плохо.
До прошлой ночи мы ехали по ущелью, следуя вдоль русла ручья, поэтому сейчас я решила двигаться в том же направлении. Помнила, что Ареццо находилось где-то на юге, но пока солнце скрывали облака, я не могла сориентироваться, оставалось полагаться только на то, что Беппо знал, куда шел. Приближался полдень, а я всем своим пустым голодным нутром жаждала увидеть Беппо, хотя понимала, что теперь я одна, и перебирала все, чего лишилась из-за воров. Вся моя сухая одежда и чистые пеленки для Джироламо остались в седельных мешках на лошади. Хорошая обувь, о которой я вспомнила, ударив большой палец о камень, была упакована в вещах, что вез Беппо. При себе ни трутницы, чтобы развести огонь, и ни средств, чтобы добыть мясо. Одни лишь золотые монеты, подаренные мадонной и зашитые в корсет, а также рекомендательное письмо, завернутое в промасленную ткань и привязанное к нижней юбке.
Ситуация была настолько безнадежной, что оставалось только одно – смеяться. Поэтому я и рассмеялась, а какой-то идиот, запертый в горе, рассмеялся в ответ, или, может, это гиены хохотали, а галки и прочие глупые создания глумились над падением герцога Валентино, его иудейской шлюхой и их маленьким рыжеволосым бастардом. От смеха я оступилась, заскользив по щебню вниз, и маленькие камешки, осыпаясь, тоже, казалось, хохотали. Что-то остановило мое падение, что-то твердое и в то же время податливое, какой-то странной формы.
Тело. Я вытерла слезы грязным краем шали. Тело Беппо. Его, похоже, застали врасплох, поскольку я не увидела ни следов борьбы, ни порезов, ни синяков, ни разрывов в одежде – просто чистая, почти бескровная рана в левой половине груди. Пристроив Джироламо у скалы, я обшарила труп, как опытный расхититель могил, как бы наблюдая за собой со стороны и задаваясь вопросом: откуда во мне столь безжалостная практичность? Или я всегда была такой, от рождения, унаследовав ее от самого Моисея, который умел находить компромиссы с врагами, поэтому его и выбрал Господь Саваоф для вразумления своих людей?
Однако поживиться почти не удалось. Воры унесли меч Беппо, лук, кожаный жилет, сапоги и перчатки. Но они не заметили ножа, видимо, из-за того, что тот выпал, или решили не брать его, ведь он годился лишь для домашнего хозяйства: выточенным из кости лезвием можно было разрезать только хорошо проваренное мясо. Но я взяла нож, а еще подшитый дублет. Им вполне можно было пользоваться, несмотря на дырку. Я не могла похоронить Беппо, где земля лишь слегка припорашивала горный хребет, поэтому завалила его камнями, чтобы отпугнуть грифов, и прочитала несколько строк из псалмов Давида: «Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся: они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо».
Я не знала христианских молитв, что читают над усопшими, и, как женщина, не имела права произносить кадиш, поминальную молитву, а кроме того, эти слова показались мне подходящими для нас обоих.Чутье мне подсказывало, что следует спуститься с гор и попытаться выйти на главную дорогу. Я не могла охотиться или развести костер, поэтому решила рискнуть, присоединиться к кому-нибудь из путешественников и потратить часть денег на пищу и кров. В случае удачи моя болезнь защитит меня, как защитила от убийц Беппо. И, словно одобряя мой план, показалось солнце. Вначале оно светило слабым розовым светом, проложив пыльные тени поперек тропы, а затем прибавило сил и согрело мне спину, отчего мне захотелось петь, и я попыталась вспомнить, какие слова распевал Беппо, пока подбрасывал ребенка на руках, чтобы он рассмеялся.
– Мы принесли Беппо в жертву солнцу, и оно теперь счастливо! – выкрикнула я, внезапно осознав, что больше не одна. Ничего. Смотрите на меня, слушайте меня. Сумасшедшая с сифилисом. К такой никто не приблизится.
– Не знаю, кто был этот Беппо, но большое ему спасибо за то, что он так повлиял на солнце. – Голос одновременно грубый и звонкий. Мальчишка пытался говорить, как мужчина. Акцент я не узнала, какой-то гортанный. – Ты одна?
– Если не считать моего ребенка.
– А Беппо был… твоим мужем? – осторожно поинтересовался он. Наверное, опасался женщины, которая могла принести в жертву солнцу собственного мужа. Я покачала головой. На его безбородом лице расплылась улыбка. – Странные времена, – произнес он.
– Да, странные.
Мы проходили мимо заброшенной деревушки и невольно притихли. Тощая собака посмотрела на нас с надеждой, и мы потупились.
– И как это собакам удается так делать? – проговорил юноша.
При нем был чересчур длинный меч и огромные латы из кожаных пластин внахлест, которые делали его похожим на исхудалую черепаху. Неужели дезертир? Но какую битву он покинул? Что вообще происходит в мире? Я ускорила шаг. Юноша задержался, чтобы заглянуть в деревенскую пекарню, но печь была холодной и пустой, как мой живот.
– Пошли, – сказала я, – здесь нечем поживиться. Лучше постараемся найти таверну до темноты.
– У тебя есть деньги? Или что-нибудь на продажу?
Странное поведение для солдата. Но не успела я об этом подумать, как его взгляд скользнул за мою спину, и я услышала ритмичное поскрипывание с грохотом. Колеса телеги, которые давно не смазывали. Рука моего спутника потянулась к эфесу меча, но он тут же заулыбался во весь рот, громко хохотнул и побежал навстречу повозке.
– Феличе? – Мужчина, толкавший повозку, скорее напоминавшую ручную тележку, не привык, видимо, верить удаче.
– Ну конечно, это Феличе, – подтвердил старик в тележке. Его голова опиралась на гору сложенных мешков, а худые ноги свешивались, как сломанные ветки, с края повозки, – хотя она и отрезала себе волосы и нацепила штаны.
Я подумала о Ферранте и Витторио. Не знаю, далеко ли мы находились от Имолы, но даже если и близко, меня это не касалось. Я огляделась и даже собственной тени не обнаружила, так, какое-то эхо той чистой наивной девушки, что затерялась в замке и пока искала дорогу в кухню, стала свидетелем пикантной сцены. Двое мужчин и юноша, оказавшийся девушкой, приветствовали друг друга, а я держалась в сторонке, пытаясь отогнать от себя другое воспоминание, более раннее. В нем мужчины и мальчики бежали наперегонки, толкались, скользили и падали, затаптывая в грязь очки, и тут же вспомнила длинные красивые ноги, облаченные в шелковые рейтузы. Фьямметта, женщина, смахивавшая на юношу, возлюбленная Чезаре, подходящая пара для неприкаянного.
Все это что-то означало. Подобные воспоминания возвращаются не просто так. Но что они предвещали? Джироламо стал плакать и тыкаться в грудь. Феличе и мужчина посмотрели на меня. Очертания фигуры свидетельствовали о том, что передо мной женщина – странно, что я до сих пор не заметила, как латы на груди слегка оттопыриваются.
– Можно и тут заночевать, – произнес мужчина помоложе. – Какой-никакой, а все-таки кров. Феличе, помоги мне с дедушкой, а потом заберешь повозку, чтобы набрать хворост.
– А мне что делать? – спросила я, стараясь изгнать воспоминания и преодолеть отчуждение.
Пока
– Покорми ребенка, а то мы скоро даже собственных мыслей не поймем, – ответил он с теплотой.
Одно то, что он смотрел на меня и видел лишь молодую женщину с голодным младенцем, наполнило меня благодарностью, граничащей с отчаянием. Ноги подкосились, и я повалилась рядом с калекой-дедушкой, чувствуя, как гремят мои кости.Я провела в дороге с новыми спутниками несколько дней. Узнала, что год назад Феличе удрала со швейцарцем-пикинером, а потом заняла его место на службе у одного тирольского графа, когда возлюбленный погиб от разорвавшегося ствола пушки. Поскольку смерть была случайностью, граф отказался выплачивать пенсию, и у Феличе не осталось выхода.
– Могла бы вернуться домой, – изрек ее отец.
Она пожала плечами.
– Ты теперь так говоришь.
– Многое изменилось, – вздохнул он.
О себе я ничего не стала рассказывать, даже то, что хочу попасть в Рим, хотя знала, что они едут в Читта-ди-Кастелло. Оттуда я надеялась продолжить путь по реке.
Неподалеку от Сансеполькро мы подсели в полупустой зерновой фургон. Погода никуда не годится, жаловалась женщина, управлявшая фургоном, то жарит, как в аду, то вдруг дождь, не говоря уже о том, что после смерти Святого Отца мужчины бегают по стране, размахивая мечами, и никто не занимается урожаем. Она желала герцогу скорейшего выздоровления; пусть он знается хоть с самим дьяволом, зато всегда следил, чтобы амбары были наполнены зерном, а крестьяне получали хорошую цену за свой труд.
– Справедливый мужчина этот герцог, – заметил отец Феличе.
– Как ты можешь так говорить после всего, что он с нами сделал?
– Придержи язык, девушка.
– Вот тебе и «многое изменилось», – усмехнулась Феличе.
– Если я не держу зла на герцога, то с какой стати тебе злиться на него? – подал голос дед Феличе.
– Давайте больше не будем о нем вспоминать, – возмутился отец.
– Очень мудро, – подхватила наша возница, кивнув в мою сторону, – ведь с нами едет девушка без обручального кольца, но с рыжеголовым ребенком.
Я плотнее завернула шаль вокруг Джироламо, чувствуя, как вспыхнули щеки, отчего кожа еще больше зачесалась. Взгляды спутников так и приклеились ко мне, и теплый полуденный воздух внезапно потяжелел от невысказанных вопросов.
– В таком случае спросим у нее, – изрекла Феличе. – Если это бастард герцога, то пусть скажет, что она думает.
– Феличе…
Но ее уже нельзя было остановить.
– Расскажу тебе одну историю. Однажды, во время осады Имолы, когда герцог сровнял с землей полгорода своими пушками и мы не могли убрать трупы с улиц, поскольку он обстреливал нас день и ночь, один уважаемый человек, плотник, пошел к крепости с делегацией, чтобы просить донну Катерину сдать город, пока от него хоть что-то уцелело. Донна Катерина пригрозила им аркебузой и прогнала.
На вторую ночь плотник тайком покинул город и явился в лагерь герцога. Стражники хотели тут же на месте изрубить его на куски, но герцогу стало любопытно послушать, с чем он явился. Оказалось, что плотник работал над укреплением крепости и знал слабое место, которое можно разрушить. Он готов был указать его герцогу в обмен на слово, что воины не станут грабить город и насиловать женщин, а герцог из собственного кармана возместит ущерб, причиненный пушками. Герцог дал слово, а плотник нарисовал маленькую схему. Естественно, вскоре крепость пала.
Герцог сдержал слово. В целом завоеватели держали себя в руках, а тех, кто осмелился ослушаться герцогского приказа, повесили на городской площади. Город отстроили заново, и это почти ничего не стоило его горожанам. Однажды герцог послал за плотником, а тот с радостью пошел к нему, полагая, что герцог предложит ему какую-то награду. Герцог, однако, пояснил, что он не может потворствовать предательству и поэтому должен наказать плотника. Он не стал его казнить, так как это могло бы показаться несправедливым. Лишь приказал привязать плотника к хвосту необъезженного жеребенка и наблюдал, пока тот шесть раз не объехал галопом городскую площадь, волоча беднягу за собой. После этого, хотя больным занимался личный лекарь герцога, раны на теле плотника не зажили, и он до конца своих дней остался калекой. Ну как тебе история?
– Даже не знаю, что сказать. – В глазах у меня стояли слезы, но не из-за плотника, просто рассказ Феличе на какую-то минуту оживил Чезаре в моей памяти. Я уже не верила, что он может умереть, и плакала от облегчения.
– Оставь ее в покое, – произнес старик. – Я сделал то, что должен был, как и герцог. Мы поняли друг друга. Иного мне не нужно.
– А мне необходима республика, как в швейцарских кантонах. В Швейцарии нет войн.
– Да, но это бесцветный народ, он варит сыры, на вкус напоминающие воск.
Все рассмеялись, и напряжение спало, однако у ворот в Сансеполькро, пока они спорили со сборщиком налогов, сколько полагается платить за зерно, я оставила им один золотой из денег Лукреции и потихоньку ушла. Они хорошо отнеслись ко мне, и я не хотела навлекать на их головы беду. С тех пор я часто вспоминала их, задаваясь вопросом, зажили ли у них шрамы, оставленные Чезаре, лучше, чем у меня.Я заплатила за проезд до Рима на барже, везущей туф и каррарский мрамор. Движение по реке мимо Сансеполькро было оживленным, и я могла бы найти себе лодку порезвее, но хозяин баржи путешествовал с женой и детьми, так что с ними было безопаснее. И мраморные глыбы, белесо сверкавшие сквозь хлопковую вощеную обертку, внушали мне надежду: Рим все еще строился. Мир не подошел к своему концу. Кто знает, вероятно, какие-то из этих камней предназначались для личного дворца Чезаре. Возможно, он прямо сейчас корпит над чертежами вместе с архитекторами или изводит подрядчиков, ведь ему придется выехать из Ватикана, как только выберут нового Папу Римского. Наконец-то Чезаре примет решение, где расположить новый конский двор и строить лоджию на крыше или нет. От этой мысли я улыбнулась, и жена хозяина баржи улыбнулась мне в ответ. Она призналась, что беспокоится обо мне: молодая женщина, одна, такая больная на вид, да еще с ребенком.
То ли потому, что она относилась ко мне так, словно я была одной из стайки ее грязных ребятишек, то ли потому, что я разложила всю свою одежду поверх огромных каменных глыб на просушку, а сама прислонилась спиной к теплому грубому туфу и подставила лицо солнцу, но к тому времени, когда мы проплывали под городскими стенами Рима, от моей болезни ничего не осталось, лишь легкая сухость кожи на руках и лице. Я чувствовала прилив сил и бодрости, как в те дни, когда ездила верхом и гуляла в горах. Я отдохнула и успокоилась. Будь он мертв, я бы справилась, но он не был мертв. Будь он мертв, у меня бы не было так легко на сердце, во мне не бурлило бы счастье и не рвалось наружу, как песня. Вскоре я его увижу, может, даже сегодня. Мы пришвартуемся в доке Кампо-Марцио, а оттуда до Ватикана рукой подать, если двигаться через Борго. И я решила пройти мимо Сан-Клементе, на случай, если Чезаре успел туда переехать.
Хотя мы были вынуждены оставаться на барже после швартовки, во мне не угасала надежда, а потому я была терпелива. Не успели мы стать на якорь, как к нам приблизились вооруженные люди. Один остался на берегу, чтобы придержать лошадь, тянувшую баржу, а двое поднялись на борт. Это были не обычные сборщики налога, поэтому хозяин баржи встретил их в штыки. Тот, что был меньше ростом, вытянул кинжал и приставил острие к подбородку хозяина.
– Мы люди Борджа, – произнес он с сильным испанским акцентом. – Он еще жив. – Эти слова прозвучали для меня как танцевальная музыка.
– А я плачу пошлину городу, а не Борджа, – прорычал хозяин баржи.
Тут лошадь мотнула головой так сильно, что чуть не сбила с ног того, кто ее придерживал.
– Мы просто хотим убедиться, что вы привезли лишь то, что указано в вашей декларации, – объяснил с примирительной улыбкой более высокий. – Желаем убедиться, что город получит пошлины на все, что вы привезли.
Хозяин баржи уныло посмотрел на меня, а его жена ткнула его под ребра.
– Семейка, – пробормотал он, и при данных обстоятельствах это могло означать все, что угодно.
Высокий расхохотался.
– Моя семья прочно засела в Неаполе, и я слежу, чтобы они оттуда ни на шаг. Осмотри здесь все, – приказал он испанцу.
Тот вразвалку прошелся по палубе, приподнимая кончиком кинжала ткань на каждом камне, при этом он улыбался, как пират, детишкам хозяина, и я увидела, что вместо верхнего зуба у него вставлена золотая пробка.– Ничего, – разочарованно сообщил испанец.
– Благодарю вас. – Второй повернулся к хозяину баржи и с легким поклоном вернул ему декларацию. – В таком деле не бывает излишней тщательности. К северу от нас расположилась французская армия, на юге стоит испанская, и дон Чезаре предпочтет разговаривать с их генералами, а не шпионами.
Я сжала губы и велела себе проглотить вопросы, готовые сорваться с языка. Чезаре выздоровел? Где он сейчас? Кто с ним рядом? Он удерживает власть в городе или только в Борго?
– Что слышно о новом понтифике? – поинтересовался хозяин баржи, когда высокий уже шагнул на сходни.
– Пока ничего. Все кардиналы заперты в Санта-Мария-сопра-Минерва и сидят там, как наседки в курятнике.
– В сопра-Минерва? А чем плох дворец Святого Петра?
– Об этом лучше спросить у дона Чезаре.
Как только стражники ушли, я покинула баржу, сердечно распрощавшись с женой хозяина. Та обнимала меня, плакала и причитала, что будет молиться о моей удаче. Я направилась в Ватикан по старым извилистым улочкам, опутывавшим сетью Кампо-Марцио. Обычно это была самая оживленная часть города, в ней люди поселились, как утверждали историки, со времен Энея. Во всяком случае, некоторые дома точно остались с тех времен, подхватывали старики. Но сегодня здесь было пусто. Узкие, изрытые ямами тротуары и неаккуратные черепичные крыши домов, оставленных на произвол собак, котов и голубей. На стенах после недавнего наводнения засохли полосы соли. Лопнувшие мешки с рисом и поваленные поленницы загромождали задние дворы и проходы между домов. Когда Тибр разливался, люди обычно спасались в Кастель Сант-Анджело, чьи глухие стены и высокий фундамент хорошо защищали от наводнения.
Но как только вода начинала спадать, все снова высыпали на улицы. Так где же они сейчас? Что тут произошло? Я вздрогнула, и Джироламо, уловив мое настроение, начал хныкать. Чтобы покормить его, я села, прислонившись к парапету источника, в котором умылась, но пить воду не стала из боязни, что источник испорчен наводнением. Я знала, что Сан-Клементе расположен за углом, выходя одной стороной на небольшую площадь, давшую дворцу его имя.
Все окна на улицу были наглухо закрыты ставнями и погружены в тень, что придавало дому моего возлюбленного враждебный и заброшенный вид. Я сразу поняла, что он не может находиться там, хотя перед дверьми слонялись какие-то люди, а на площадь вытащили четыре бронзовые пушки, и те стояли, разинув свои жерла, напротив арочных лавок. Пока я раздумывала, заговорить ли с охраной или просто дойти до Ватикана, один человек отделился от группы. Хотя он шел на меня, не я являлась объектом его внимания. Мне даже пришлось сделать шаг в сторону, чтобы пропустить его. Это был высокий мужчина с кудрявыми рыжеватыми волосами и узким орлиным носом. Аккуратная бородка скрывала несколько срезанный подбородок. Одет он был экстравагантно – рукава с разрезами, перчатки, украшенные драгоценными камнями. При виде меня его большие навыкате глаза округлились, а бледное лицо побелело еще больше, словно он увидел призрака.
– Лукреция?
– Меня зовут… – И пока я раздумывала, каким именем назваться, я вдруг поняла, кто передо мной. – Дон Джоффре, – сказала я.
– Кто ты такая? – с подозрением спросил он, потянувшись правой рукой к эфесу меча.
– Я подруга вашего брата, дона Чезаре.
Он скользнул по мне взглядом, отметив поношенное платье, поверх которого я нацепила дублет Беппо скорее на память, чем по необходимости, тем более теперь, когда вновь светило солнце, неприбранную голову, Джироламо, завернутого в грязную шаль.
– Еще одна, – вздохнул он. – Удивительно, что у него еще оставались силы управлять государством, ведь он столько их растрачивал, чтобы наплодить бастардов. Не трать попусту моего времени, женщина.
Он хотел пройти дальше, но я преградила ему путь.
– Я здесь по воле герцогини Феррарской. – Я сунула ему в руки сына, и он ждал, неловко покачивая с изумленным видом ребенка, пока я шарила в юбках, пытаясь отыскать рекомендательное письмо мадонны. – Знаете ее печать? – спросила я, забирая Джироламо и вручая ему письмо.