Грехи дома Борджа

Бауэр Сара

Он кивнул, сломал печать и прочел послание.

– И что же с тобой случилось? – поинтересовался он, закончив читать.

– Длинная история. Где Чезаре?

– В своих покоях, в Ватикане. Виоланта… позволишь так себя называть? – Дон Джоффре дотронулся до моей руки пальцами в перчатке. – Он по-прежнему ужасно болен. Не уверен, что брат выживет.

– Отведите меня к нему. Я хорошо выхаживаю больных. И он это знает. Поверит, что я его вылечу.

– С чего бы это?

Я рассказала дону Джоффре о болезни донны Лукреции прошлым летом и как обо мне отозвался сир Торелла. Он подумал с минуту и произнес:

– В письме сестры говорится,

что у тебя здесь семья.

– Да.

– Тогда ступай к ним на сегодняшнюю ночь. Я передам Чезаре, что ты тут, и пошлю за тобой утром. Сюрпризы сейчас не для него. Он очень слаб. Я дам тебе в сопровождение своего человека, таким образом буду знать, где тебя можно найти.

Завтра показалось мне невообразимо далеким, и, судя по слухам, дону Джоффре никак нельзя было доверять, но в его словах имелся смысл. Видимо, он искренне тревожился о брате, пусть даже эту тревогу породил страх за собственную шкуру в том случае, если Чезаре умрет. А он пока жив. И все возможно. Завтра я увижу его. Он поправится. Он сделает так, что на троне святого Петра окажется расположенный к нему человек и мы все очнемся от ночного кошмара.

Дон Джоффре нашел для меня мула и подсадил на него. Когда его стражник взял поводья и повез меня, я услышала вслед:

– Не забывай, моя сестра – маленькая хитрая лиса. Не стоит ее недооценивать.

Но я не обратила внимания на его слова. Все мои мысли были о Чезаре и завтрашнем дне.

– Куда вам нужно? – поинтересовался сопровождающий, когда мы свернули на площадь Святого Петра.

Я взглянула на Санта-Мария-ин-Портико, облезлый, заброшенный дворец, с покореженными ставнями на окнах, без стражи у дверей. А ведь прежде здесь всегда стояли красиво одетые привратники, с безразличием наблюдавшие за нашими приходами и уходами! Потом перевела взгляд на Ватикан и заметила голубоватый блеск разбитого стекла. В нем отражалось летнее послеполуденное небо, и вместо стен дворца перед моим взором возникли забранные решеткой окна и охранники в красно-золотой ливрее Чезаре, поделенной на четыре квадрата. Я увидела деревянную трибуну, украшенную знаменами и заполненную придворными во всем их великолепии. А в центре сидел старый понтифик и смеялся – готова поклясться, это не был загробный смех.

Справа от него какая-то девушка в изумрудно-зеленой гамурре пыталась вырваться из рук красивого мужчины, чьи пальцы впились ей в бедро и прижали к скамье с такой силой, что синяки у нее не сойдут еще несколько недель. Хотя я обратила на нее внимание, только когда она все-таки освободилась от железной хватки мужчины и с криком побежала в сторону базилики. Но даже тогда я не сумела рассмотреть ее. Потеряла свои очки. Они спали с глаз, когда я бежала, а мои соперники пытались втоптать меня в грязь. И я не разглядела, что это была моя сестра; я не увидела синяков, оставленных на ее теле рукой Валентино.

– Госпожа, – обратился ко мне человек дона Джоффре, – куда теперь?

– Дальше я сама. У меня есть мул, я справлюсь.

– Дону Джоффре понадобится этот мул.

– Я пришлю его. Позвольте мне остаться одной. Со мной ничего не случится, а вы узнаете, что я добралась до места, когда получите обратно мула. Скажете дону Джоффре, что я вас отпустила. Уверена, у него и так хватает забот, чтобы еще сердиться на вас из-за меня.

Стражник счел это резонным, повернулся и двинулся к Сан-Клементе. По тому, как он расправил плечи, я поняла, что стражник рад избавиться от

меня не меньше, чем я от него.

До сегодняшнего дня не могу с уверенностью утверждать, что со мной случилось в тот день на площади Святого Петра. Оглядываясь назад, я полагаю, что это было видение измученного путешествием и болезнью сознания. Но в то время воспоминание об Эли, бежавшем наперегонки с остальными евреями, искавшем в грязи свои сломанные очки, и странное ощущение, будто я превратилась в него, подталкивали меня идти домой, что я и делала, вместе с сыном и мулом. Вечером я уже буду сидеть за отцовским столом. Умоюсь, переоденусь, зажгу свечи, точно я вообще никуда не отлучалась. Мои родные обнимут меня и назовут Эстер. Я лягу в старую кровать и убаюкаю свое дитя рассказами обо всех моих именах.

Выбросив дощечку, которой меня снабдил дон Джоффре, я уселась на мула по-мужски и пинками перевела на хорошую рысь. У меня внутри словно часы, которые подают сигнал примерно за час до захода солнца. Это чисто еврейская потребность оказаться в доме до восхода вечерней звезды, обозначающей начало шабата. Какие-то люди остановили меня на мосту Сант-Анджело, но тут же позволили ехать дальше, увидев печать донны Лукреции, после чего я быстро добралась уже без приключений. На дороге мне изредка попадались путники, но они спешили мимо, опустив плечи и вперив взгляды в землю.

Послы склонны описывать в трагических красках раскол общества, стоит случиться где-то бунту из-за цен на хлеб или эпидемии чумы, унесшей больше жизней, чем в предыдущем году, или туркам побряцать своим оружием перед нашим ухом. Но настоящий раскол, думала я под мерный стук копыт мула, отскакивающий от глухих стен близлежащих домов, – это когда каждый человек прячется в собственную раковину и глядит в будущее лишь на один шаг.

Еврейский квартал выглядел совсем обветшалым, улицы казались грязными, собаки тощими. Я поймала на себе несколько взглядов прохожих. Те оборачивались и долго глазели на меня – видимо, я смотрелась на своем муле, как красная сбруя. Но я продолжала двигаться вперед, не вертя головой, не думая ни о своих растрескавшихся руках и поломанных ногтях, ни о дырявых туфлях и потрепанном подоле юбки. Мне пришлось объехать рухнувший дом, полностью перекрывший улицу, поэтому, когда я спешилась и постучала в калитку отцовского дома, наступил вечер и одинокая звезда ярко светила в полоске багрового неба между крышами.

Калитка была облезлой. Несколько планок разбились, словно по ним прошлись топором. Мезуза, которую мы с матерью привезли из Толедо, все еще висела на косяке, но свешивалась под углом и слегка покачивалась на ветру, поднявшимся с наступлением темноты. Я потянулась, чтобы поправить ее, но в потемках толком не видела. Во дворе не горел ни один фонарь. Я опять постучала и вскоре услышала тихую поступь по дворовым плитам, а потом заскрипели несмазанные петли, отчего мул тревожно задергал ушами. Калитка открылась.

– Простите, – раздался голос старой женщины, – мне не снять засова, он погнут. Вам придется войти через эту дверь.

– Мариам!

Она постарела с тех пор, как я видела в последний раз, и растолстела, а факел в ее руках безжалостно осветил глубокие складки вокруг глаз и рта. Во второй раз за один день на меня посмотрели так, словно я призрак.

– Мариам, ты меня узнаешь? Я Эстер, – жалобно произнесла я.

– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказала она, бросив взгляд через плечо.