Грехи дома Борджа

Бауэр Сара

Итак, мне предстояло отправиться в путь с матерью моего возлюбленного, грозной Ванноццей деи Каттанеи, дух которой оказывал большее влияние на жизнь в Санта-Мария-ин-Портико, чем, наверное, лично ее присутствие. Какая мать просто передает свою единственную дочь на попечение другой женщины и не принимает никакого участия в ее воспитании? Она часто навещала сыновей, а они приезжали к ней, но пока я жила во дворце, ее нога ни разу не переступала порога этого дома. Размышляя над этим, я сохраняла на лице подходящее выражение, сидя напротив монны Ванноцци.

– Привет,

Виоланта!

– Джованни! – Хотя я никогда не питала особую симпатию к этому ребенку, я повернулась и обняла Дитя Рима с таким порывом, что чуть не задушила.

– Осторожнее, – сказал он, отстраняясь и проверяя перо на шапочке, – не сломала перо? А где Лукреция?

– Святой Иисус, Мария и Иосиф, – произнесла монна Ванноцца, – та самая иудейка. Значит, правду о тебе говорят.

– Я родилась иудейкой, но потом меня крестили, мадонна, – проговорила я, обескураженная подобным недружелюбием. Наверное, она одна из тех, кто не доверяет новообращенным. Всем известно, что она набожная женщина.

– Лукреция ее крестная мать, бабушка, – пояснил Джованни.

– Да, дорогой, – отозвалась монна Ванноцца, продолжая сверлить меня взглядом.

Карета дернулась, поехала, остановилась и снова неспешно покатила. Колеса грохотали, отчего пол под ногами вибрировал. Сквозь окна до нас доносился приглушенный рокот толпы, свет казался размытым, как под водой.

– Смотри, Доротея, смотри. Ну разве она не копия моей досточтимой дочери?

– Я не имела чести видеть герцогиню Феррары, мадонна. – В нежном слабом голоске звучала неуверенность, словно его обладательнице редко давали слово.

Доротея? Неужели таинственная Доротея Караччоло, которую Чезаре якобы украл? Я бросила на нее украдкой взгляд и увидела, что она тоже косится в мою сторону, но ее в большей степени интересовал Джироламо, на него ее печальные темные глаза взирали со святой покорностью. Она переместила сверток, который держала, с левого колена на правое. Сверток тихо запищал. Ребенок. У нее ребенок.

– Так и есть, можешь мне поверить. Разительное сходство.

Я подумала, что монна Ванноцца преувеличивает, хотя, вероятно, она уже не помнила, как выглядит ее дочь. Ребенок Доротеи раскапризничался.

– Она проголодалась? – строго спросила мона Ванноцца.

– Надеюсь, она не начнет снова кричать, – сказал Джованни, шумно запыхтел и сложил ручки на груди, как раздосадованный взрослый.

– Вроде бы не должна. Ее покормили перед самым отъездом.

– Дай мне ее. – Монна Ванноцца протянула руки, перегруженные драгоценностями. На каждом пальце, даже на больших, сияли кольца, а на запястьях сверкали по три-четыре браслета. Похоже, она надела большую часть своего богатства. Доротея передала ребенка. Девочка была сверстницей Джироламо.

– Сколько ей? – не удержалась я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал благожелательно.

Доротея улыбнулась. У нее были полные красивые губы того же темно-розового оттенка, что листва оливы в ноябре.

– Она родилась сразу после Пасхи.

Недель за шесть до Джироламо. Ревность уколола меня прямо под ребра. Оставалось лишь надеяться,

что у меня не скиснет молоко.

– А ваш ребенок? – поинтересовалась монна Ванноцца.

– В мае, мадонна.

Монна Ванноцца горделиво приосанилась. Доротея перевела взгляд на макушку своего ребенка, и мне показалось, будто ее бледные щеки окрасил легкий румянец. Интересно, где все-таки он держал ее эти два года, словно игрушку в шкафу. Слишком нежная у нее кожа, не знавшая ни ветра, ни солнца. Хорошо, что у меня иная судьба. Мне даже стало лучше. Потом я почувствовала себя крестьянкой, спрятала руки в одеяльца Джироламо и порадовалась, что волосы распущены – так хотя бы они прикрывали мои обветренные щеки.

– Мальчик или девочка?

– Мальчик.

– Превосходно.

– Хорошо, – сказал Джованни, – он будет моим другом. Здесь только Камилла, но она девчонка. А где твой муж, Виоланта? Он тоже умер от лихорадки, как мой отец?

Обе женщины посмотрели на меня, ожидая ответа. Если Доротея не знала, кто отец Джироламо, то сейчас наверняка догадалась.

– Он был очень болен, милый, но теперь поправляется.

– Здорово. Ты хорошая. Чезаре всегда считал тебя самой забавной из всех дам Лукреции. Он говорил, что ты умеешь шутить по-гречески.

– Я знаю только одну шутку, да и то она не моя. Мне пришлось выучить наизусть отрывок из Аристофана, когда я была маленькой. Полагаю, дон Чезаре очень быстро раскусил меня.

Я украдкой посмотрела на Доротею, чтобы понять, как она восприняла замечание Джованни. Она устраивала ребенка на коленях у монны Ванноцци и как будто ничего не слышала. Я встретилась взглядом не с ней, а с монной Ванноццей, и на мгновение мне показалось, что я вижу глаза Чезаре, полуприкрытые тяжелыми веками, темные, прозорливые и умные.

– А ведь девочки обычно не учат греческий, – заметил Джованни.

– Я просто сидела на уроках, когда обучали моих братьев. – Я вспомнила маленького наставника с горящим взглядом и лихорадочным румянцем на щеках. Наверное, это разбило бы ему сердце, узнай он, что все его усилия помогли мне лишь флиртовать на мертвом языке.

– Бьюсь об заклад, Доротея не знает греческого. – Джованни отозвался об этом как о непростительном недостатке.

Я взяла его ручку и пожала.

– Право же, – сказала монна Ванноцца, – ты еще мал так рассуждать. Помолчи.

– Простите, бабушка. – Он вроде бы успокоился, но стоило монне Ванноцце отвернуться, как он подмигнул мне. – Сколько ему сейчас лет? Шесть? Семь?

До Порто-дель-Пополо мы доехали быстро, учитывая толпу на узких улицах и размер нашего кортежа с его конными и пешими воинами, багажными повозками и особыми клетками на колесах, в которых Чезаре перевозил своих леопардов для охоты. Там мы остановились – видимо, чтобы встретить дона Просперо. Ему, как пояснила монна Ванноцца, было запрещено пересекать границу города, поскольку он возглавлял испанскую инфантерию. Дон Просперо предоставил свою виллу в Тиволи Чезаре, чтобы ускорить его выздоровление, и туда, как сообщила мне монна Ванноцца, мы сейчас и направлялись.