Хенемет-Амон
Шрифт:
– Да, – вяло кивнул тот, – моя кошка… моя миу[1]…
– У тебя умерла кошка, – мягко произнес мулат, кладя руку ему на плечо, – скорблю вместе с тобой. Нужно принести дары богине Бастет и…
– Не умерла! – внезапно выкрикнул крестьянин, ударяя кулаком по пыльной земле.
– Не понимаю, – покачал головой мулат. – Что же тогда…
– Убили ее! – бедняк прикрыл лицо руками и застонал.
Саргон опешил.
«Не может быть… Кто оказался таким безумцем, что посмел посягнуть на священное животное? Да еще и
Он осторожно спросил:
– Ты уверен?
Старик опустил ладони на худые колени:
– Она сидела на дороге, – кивком указал он, – там, где сейчас стоит верблюд. Та скотина на колеснице… – голос бедняка вновь приглушили рыдания.
– Он был на колеснице?
– Да, – шмыгнув носом, подтвердил старик, – обычная колесница с медной обивкой. Покрыта патиной[2].
– Может, он просто не заметил твою кошку? – предположил мулат. – Спешил и…
– Он расхохотался мне в лицо! – выпалил крестьянин. – Он прекрасно видел мою миу! – бедняк взвыл, ударившись затылком о стену дома. В глазах, поднятых к небу, светилось отчаяние. – Все видел и наехал нарочно. Поганый техену! Что я ему сделал?! Что она ему сделала?!…
– Техену?
– Да, – промычал он.
– Почему ты решил, что убийца техену?
– Бородатый, в красном плаще и пером аиста в длинных волосах… кто еще носит такие ублюдские одежды?!
– Как твое имя? – спросил Саргон.
– Какая разница?
Крестьянин опустил веки, пытаясь сдержать поток слез, но они хлынули сквозь них, подобно соленому водопаду.
– Просто скажи, – ласково попросил мулат.
– Сененмен, – тихо прошептал он.
Саргон встал и подошел к верблюду, развязал один из тюков и опустил туда руку.
– Что ты делаешь? – прошептал Джехутихотеп.
– Ищу серебро.
– Которое тебе дали в виде платы за мое сопровождение?
– Угум.
– Но зачем тебе оно понадобилось?
– Хочу дать ему немного.
– Это не вернет старику кошку, – покачал головой паренек.
Саргон вскинул на него решительный взгляд:
– Не вернет. Но серебром можно оплатить погребальный обряд. Принести жертвы Инпу[3] и молитвы Кебхут[4]. Успокоить несчастного.
Джехутихотеп расплылся в улыбке:
– Я же говорил, у тебя доброе сердце.
Мулат вяло улыбнулся в ответ:
– Может быть.
Достав, наконец, искомый предмет, Саргон развязал мешочек, выудил оттуда один дебен и положил кошель обратно. Серебро заманчиво засверкало на ладони. Сжав ее в кулак, мулат вернулся к опечаленному старику и сунул тому в руку драгоценный металл.
– Вот. Держи.
Сененмен вздрогнул, ощутив на своей коже приятный холодок серебра. В изумлении он уставился на дебен.
– Это… – непослушными губами прошептал он.
– Для твоей кошки, – ободряюще улыбнулся мулат.
Старик воззрился на путника. В его заплаканных глазах читались непонимание и благодарность. Непонимание, какое дело постороннему человеку до его горя. И благодарность
– Как… как мне тебя… отблагодарить, юный воин? – прошептал Сененмен дрогнувшим голосом.
Мулат улыбнулся и встал:
– Похорони свою миу. Это и будет твоя благодарность.
Не давая ему времени на возражения, Саргон резво вскочил на верблюда и приказал двигаться дальше. Минхотеп послушно затопал по грунтовой дороге, взбивая ногами пыль. Путешественники чувствовали на себе изумленный взгляд старика.
Оба ехали, молча, погруженные в мрачные раздумья. Хижины бедняков мелькали по обе стороны тракта, но они их даже не замечали.
Джехутихотеп, полный сочувствия, вспоминал лицо несчастного Сененмена, и как на нем появились проблески надежды, когда ему в руку упал серебряный дебен.
Саргон же, сдвинув брови, размышлял о случившемся с иной стороны.
«Техену на колеснице раздавил кошку средь бела дня в Пер-Бастет. Да причем сделал это нарочно! Зачем? Хотел отомстить? Но как бедный старик мог насолить какому-то жителю пустыни? И разве он не знает, что убийство животного карается смертью?».
Случай с Сененменом оставил неприятный осадок на душе. На какое-то время мулат даже забыл о своем намерении пополнить запасы провизии прежде, чем отправиться в Биау. И только когда хижины бедняков остались далеко позади, сменяясь шатрами да лавками, мулат вспомнил об этом. До слуха стали долетать шум и гам. Галдеж местных торговцев, пытающихся перекричать друг друга и продать покупателям свои лучшие товары, заглушал любые посторонние звуки. Минхотеп заходил на рынок.
Это была широкая площадь треугольной формы. Слева и справа располагались ряды палаток со всевозможной утварью. Люди сновали от одного продавца к другому в поисках необходимых предметов для хозяйства.
Молодая крестьянка в грубом одеянии выбирала глиняные горшки. Продавец, полноватый тип с овальным лицом и двойным подбородком, пытался всучить ей самый большой из них. Разумеется, и самый дорогой. На горшке виднелась роспись в виде степного кота, который душит фи[5]. Девушка отчаянно пыталась доказать, что ей не нужен такой огромный горшок, да еще и с красивым рисунком. Для хранения зерен ячменя сгодится и нечто попроще. Но толстяк не унимался. В хитрых глазах сквозила решимость и надежда вытрясти из бедной крестьянки последние кидеты[6].
Напротив располагалась лавка торговца джет. Двое храмовых писцов в белоснежных схенти и черных париках закупали целую партию писчего материала. Причем особо не торгуясь. По прилавку уже звенели золотые дебены.
Обведя площадь взглядом, Саргон заметил большой храм впереди. Прямоугольное сооружение из красного гранита возвышалось над рынком, символизируя власть жрецов над этим местом. Вход в святилище украшали большие статуи из меди в виде кошек, а высокий свод поддерживали толстые колонны. Возле них маячило несколько стражников-меджаев в полном боевом облачении.