Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

лица. Когда немец удалился, она подозвала Кулибина и спросила у него вполголоса:

— А ты, Кулибин, открыл на Луне что-нибудь?

— Я не так учен, как господин профессор, — ответил тот, — и не увидел там ровно

ничего.

Императрица с удовольствием вспоминала потом этот ответ.

После бала был накрыт ужин. Екатерина, никогда не садившаяся за стол вечером,

на этот раз изменила своей привычке, прошла в столовую и незаметно

устроилась за

спинами Головиной и ее приятельницы графини Толстой. Варвара Николаевна, закончив

есть, подала, не оборачиваясь, свою тарелку через плечо. Каково же было ее удивление,

когда она увидела, что тарелку приняла красивая белая рука с великолепным солитером на

пальце. Головина вскрикнула в крайнем смущении от допущенной ошибки, но Екатерина

успокоила ее, сказав:

— Что же, вы боитесь меня?

— Я в растерянности, Ваше величество, — отвечала графиня, — что заставила вас

убирать мои тарелки.

— Пустое, я пришла, чтобы на вас полюбоваться.

Она еще немного пошутила с Головиной и Толстой, заметив, что пудра с шиньонов

падает им на плечи точно так же, как у графа Матюшкина, весьма забавного персонажа,

который, вернувшись из Парижа, приказывал припудривать себе спину, считая, что это

было последним криком моды во Франции.

Перед тем как подняться, Екатерина оперлась о плечо Головиной. Та поцеловала ей

руку, будто предчувствуя, что это была их последняя встреча.

В воскресенье, 2 ноября, Екатерина в последний раз появилась на большом выходе. В

ожидании императрицы публика собралась в кавалергардском зале, а двор — в примыкавшей

к ней секретарской комнате. Направляясь к заутрене, Екатерина обычно проходила прямо

через секретарскую и столовую в примыкающее к внутренней церкви Зимнего дворца

помещение, через окно которого она могла следить за службой. Окно было устроено, чтобы

избавить императрицу от утомительных спусков и подъемов по лестнице, которая вела в

церковь. На обратном пути Екатерина тем же путем возвращалась в секретарскую,

посылая показаться публике Павла Петровича или кого-нибудь из внуков.

На этот раз Екатерина направилась в церковь через

кавалергардский зал. Она все

еще носила траур, но выглядела намного лучше, чем раньше. Лицо ее светилось улыбкой,

седые волосы были убраны под черный платок, ниспадавший до середины лба.

Приветствуя легким наклоном головы знакомые лица, встречавшие ее в огромной толпе,

императрица прошествовала в церковь. За ней шли великие князья Александр и

Константин, Зубов, Салтыков и Алексей Орлов, только что приехавший из Москвы.

Увидев в толпе австрийского посла графа Кобенцеля, Екатерина остановилась около

него. Накануне пришло известие о том, что Суворов в союзе с австрийскими войсками

разбил на Рейне французского маршала Моро. Кобенцель, грузный, рыжеватый, страстный

любитель театра в жизни и политике, изобразил на лице приличное случаю выражение

глубокого удовлетворения.

После службы Екатерина долго оставалась в секретарской, где был выставлен только

что законченный портрет великой княгини Елизаветы Алексеевны, выполненный заезжей

французской художницей Элизабет Виже-Лебрен. Екатерина, недолюбливавшая европейскую

знаменитость, придирчиво рассматривала полотно, стоявшее в подрамнике на мольберте.

Елизавета была изображена на нем в пышном придворном платье с фижмами и длинными

рукавами. Лицо ее было чуть повернуто в сторону стоявшей рядом корзины с цветами.

— Ну это еще куда ни шло, — сказала, наконец, императрица стоявшему рядом

Зубову. — Хоть рук не заголила и декольте вполне приличное. Стало быть, урок пошел

впрок.

Зубов чуть приподнял левую бровь, изобразив, что и он скандализирован давним

инцидентом с последовательницей Анжелики Кауфман, на который намекала

императрица.

Виже-Лебрен жила в Петербурге уже год, но Екатерина все еще не могла забыть

впечатление, которое оказала на нее первая работа художницы: портрет великих княжон

Александры и Елены, дочерей Павла Петровича. Художница изобразила их в легких

муслиновых платьях с обнаженными руками. Сочтя это верхом легкомыслия и угрозой

нравственности, Екатерина не могла скрыть своего возмущения. Виже-Лебрен, обливаясь

слезами, — руки великих княжон, по ее мнению, ей особенно удались — быстро

пририсовала рукава. Екатерина, удовлетворенная ее покорностью, сменила гнев на