Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

дело. В результате Ростопчин был вынужден на год покинуть столицу и уехать к отцу в

Орловскую губернию.

Надо ли говорить, что через год Федор Васильевич вернулся в Гатчину героем?

Павел, считавший, что тот вступился за его честь, всячески отмечал Ростопчина. Он был

удостоен особой милости — пожалован капралом Гатчинских войск с правом ношения

мундира.

Труднее оказалось обрести душевное равновесие. «Чувство благодарности за

дружеское расположение

великого князя внушало мне решимость доказать ему, в какой

мере я ценю это расположение, — писал он Воронцову. — Видя, что он всеми забыт,

унижен и оставлен в пренебрежении, не хочу видеть его недостатков, происходящих от

характера, ожесточенного обидами… Я слишком чужд расчетов честолюбия, чтобы

предаваться каким-либо мечтам о будущем, но нахожу, что доказывая ему мою

благодарность усердием и живым вниманием, что до него касается, я только исполняю

мой долг».

Опять долг. Какое все-таки это емкое слово.

2 ноября 1796 года, за четыре дня до смерти Екатерины, Федор Васильевич

получил свою первую награду — Голштинский орден Св. Анны III степени.

И последний штрих к портрету гатчинского любимца. Ростопчин был не только

блестящим говоруном, но и обладателем несомненного литературного дара. Дочь его,

Софья, вышедшая замуж уже после Отечественной войны 1812 года за графа Сегюра,

сына бывшего французского посла в Петербурге, считала, что если бы ее отец избрал

своим поприщем литературу, то его ждала бы слава, сравнимая со славой Пушкина. Сама

она, кстати сказать, приобрела во Франции огромную известность, став первой детской

писательницей в этой стране. Что же касается Федора Васильевича, то после него

осталось несколько очерков, памфлетов и пьес. Остальные свои произведения он после

прочтения их приятелям, бросал в огонь камина — лист за листом. Злые языки

утверждали, что он делал это не из презрения к литературному ремеслу, а из

благоразумной осторожности.

Рукописи горели.

К счастью, обширнейшая переписка Ростопчина сохранилась. Среди писем Федора

Васильевича С.Р. Воронцову для нас особую значимость имеет то, в котором он

обстоятельно описывает события, происходившие в Петербурге в начале ноября 1796 года.

Неоднократно публиковавшееся под названием «Последний день царствования

императрицы Екатерины II, первый день царствования императора Павла I», оно остается

бесценным свидетельством очевидца трагического конца славного Екатерининского

царствования.

3

День 5 ноября начался для Павла по раз и навсегда установленному распорядку.

Ровно с седьмым ударом часов на Арсенальной башне он появился на освещенном

смоляными

факелами плацу, где уже были выстроены сводные батальоны гатчинской

пехоты. Принимая вахтпарад, великий князь был хмур и рассеян. Не заметил, что первый

батальон сбился с шага. Капитан Кольцевич, будучи нетрезв, при отдаче пароля едва не

уронил эспантон.

Второй батальон маршировал безупречно. Его сомкнутые ряды печатали шаг по

хрустящему гравию с равномерностью метронома.

— Ты не находишь, Николаша, что в Paradeschritt260, который мы так успешно

перенимаем у прусских капралов, есть нечто философическое? — заметил вполголоса

Федор Васильевич Ростопчин, обращаясь к графу Николаю Николаевичу Головину,

гофмаршалу двора великого князя Александра. Приятели стояли у колоннады, подальше

от строгого взора императора, и потому могли общаться относительно свободно.

Головин, вальяжный, раздушенный, в шелковом французском галстуке,

закрывавшем подбородок, каждый раз, попадая в Гатчину, как бы утрачивал чувство

реальности происходящего.

— Ты шутишь? — протянул он хорошо поставленным баритоном.

— Ничуть, — отвечал Ростопчин, по привычке то ли имитируя, то ли

передразнивая по-барски капризную интонацию Головина, всеобщего любимца. — Ты

человек штатский и потому не можешь оценить всего совершенства выучки этих, как ты

говоришь, манекенов. Знаешь, сколько шагов они делают в минуту? Ровно шестьдесят

пять в точном соответствии с уставом строевой службы.

— Почему же шестьдесят пять, а не, скажем, шестьдесят или семьдесят?

— Шестьдесят пять шагов в минуту — идеальный темп для марша. За этой цифрой,

брат, — вековой военный опыт, от римских легионеров до Фридриха Великого. Не

слишком быстро, чтобы солдат не уставал, и не слишком медленно, а в самый раз. Шаг в

армии, Николаша, это истинная философия, высшая правда, если хочешь. Здесь все

продумано — видишь, как тянут носок, ногу задирают до горизонтального уровня, а для

равновесия руками отмашку дают, как ветряные мельницы. Рожи зверские — не от

усталости, это, как и глаза выпученные, челюсти вперед — чтобы врага в трепет привести.

Фридрих, говорят, требовал от своих солдат перед зеркалом рожи корчить — чем

страшнее, тем лучше.

Головин хмыкнул недоверчиво.

260 Парадном марше

— Кто научился так ходить, — продолжал поучать своего друга Ростопчин, — тот

любой приказ выполнит, не задумываясь. Для генералов — радость, для врага — ужас, а

для штатских вроде тебя, — наука и намек.

— На что? — удивился Головин.