Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Стегний Петр Владимирович

Безбородко, взявший его по рекомендации Воронцова на Ясский мирный конгресс, сумел

по достоинству оценить таланты молодого офицера и направил его в Петербург с

последними тремя протоколами переговоров, открывших дорогу для завершения войны с

турками. Награда не заставила себя ждать. 14 февраля 1792 года Ростопчин был

произведен в камер-юнкеры «в ранге бригадира», что давало ему в двадцать девять лет

генеральский чин V класса.

С.П. Румянцев, сын

фельдмаршала, с которым Ростопчин сблизился в Берлине,

представил его ко двору. Императрица по достоинству оценила остроумие и широкую

образованность молодого камер-юнкера. Однако особым успехом в ее кругу пользовались

незаурядные, сравнимые с потемкинскими способности Ростопчина к имитации.

Особенно удачно подражал он нудным интонациям немецкого пастора, бывшего объектом

постоянных насмешек в окружении императрицы.

Служил Федор Василевич из принципа, старался не прислуживаться, но наград

жаждал. Однако, к чести его будет сказано — делать карьеру в шутовском колпаке

погнушался. Во всяком случае, Воронцову в Лондон отписал, как обычно, не без

некоторого самолюбования, что боится «известности, заслуженной ремеслом комедианта».

Зная эти обстоятельства беспокойной жизни Федора Васильевича, нетрудно

представить себе его душевное состояние, когда с середины 1793 года он вынужден был

по должности своей приступить к дежурствам в Гатчине. Павел быстро почувствовал

расположение к новому камер-юнкеру, с исключительной серьезностью относившегося к

своим обязанностям. Люди, обиженные на судьбу, с червоточинкой в душе, быстро

находили путь к его сердцу. Сам Ростопчин, однако, на первых порах с трудом

адаптировался к гатчинским порядкам. «Для меня нет на свете ничего страшнее, кроме

бесчестья, как благодарность Павла», — так излагал он свои первые впечатления от

общения с великим князем в письме Воронцову.

И тем не менее Федор Васильевич с демонстративной исправностью нес службу в

Гатчине, называя, а возможно, и считая ее «исполнением долга».

Долг — здесь ключевое слово, этим многое объясняется.

Благородство, проявляемое из чувства долга, это не то же самое, что благородство

природное.

Трудно сказать, в силу каких соображений Ростопчин решился вступить в ряды

гатчинцев. Видимых причин для этого вроде бы не было, если не считать последовавшего

осенью 1793 года отказа в давно ожидаемой награде — ордене Св. Владимира. В феврале

1794 года Екатерина присутствовала на венчании Ростопчина с Екатериной Петровной

Протасовой, свершившемся в домашней церкви Зимнего дворца. Она, как правило, не

опускалась до

преследований инакомыслящих в чине камер-юнкера.

Ростопчин женился на племяннице любимой камер-фрейлины императрицы

графини Анны Степановны Протасовой. Екатерина Петровна была очень красива —

высокая, стройная, с черными живыми глазами. Завистники видели в женитьбе

Ростопчина тонкий расчет: брак с Протасовой обеспечивал ему иммунитет к интригам

недоброжелателей при большом дворе. Сам Федор Васильевич говорил, что женился по

страстной любви. В браке был счастлив, если не считать, что Екатерина Петровна под

конец жизни, уже проживая в Париже, обратилась в католичество, не спросившись у мужа.

Как сама признавалась — «боялась прогневить».

Изменения в семейной жизни заметно повлияли на служебное рвение Ростопчина.

Если до свадьбы он охотно оставался при великом князе безотлучно, то теперь начал

тяготиться внеочередными дежурствами, на которые ему приходилось заступать по

несколько раз в неделю. Дело в том, что камер-юнкеры, дежурившие при малом дворе,

искали — и находили — любой повод, чтобы увильнуть от поездки в Гатчину. Это

страшно раздражало Павла, видевшего в пропусках дежурств покушение на свое

достоинство, хотя справедливости ради надо сказать, что дворец в Гатчине был

маленьким, «непоместительным», как говаривала Мария Федоровна. Отдельных комнат

дежурным не полагалось, что, разумеется, не поощряло их рвения к службе.

Добром это кончиться, конечно, не могло. В один прекрасный день князья Гагарин

и Барятинский, будто сговорившись, не пришли на назначенное дежурство. Ростопчин,

вынужденный дежурить в не очереди, вспылив, пожаловался обер-камердинеру И.И.

Шувалову. В адресованном ему письме он в колких и даже обидных для самолюбия его

товарищей выражениях писал: «Что касается до меня, то так как у меня нет секретной

болезни, чтобы лечиться, ни итальянской певицы на содержании, чтобы заниматься ею, то

я с удовольствием буду продолжать нести за них службу при великом князе».

Письмо это стало известно. Его читали во всех салонах Петербурга. В результате

обиженные послали Ростопчину картель. Дуэль по каким-то причинам не состоялась.

История с письмом, однако, имела продолжение. Пошел слух, что Ростопчин,

испугавшись, просил прощения у Гагарина и Барятинского. Узнав об этом, Федор

Васильевич немедленно вызвал на дуэль камер-юнкера Всеволжского, которого считал

распространителем этих слухов. Вмешалась Екатерина, приказавшая расследовать это