Игра Канарейки

Solongoy

– О, ты проснулся. – Шани сидела рядом с кушеткой на стуле, листая какой-то увесистый справочник. Возле её ног стоял таз с бледно-красной водой.

Сам атаман был укрыт покрывалом по пояс. Грудь была перемотана бинтами.

– Тебе сильно повезло, что стрела не задела сердце или артерии. Была всего в полудюйме.

– Повезло, – хриплым голосом отозвался атаман. Ему виделась в этом какая-то злая ирония.

– На тебе всё заживает как на ведьмаке, если не лучше. Кровь остановилась почти сразу, я наложила пару швов и перевязала. Такими темпами через неделю будешь

как новенький.

– У меня нет недели, – Ольгерд попробовал приподняться на локтях, но тело прошило болью словно молнией.

– Эй, – Шани придержала его за плечо, чтобы он снова лёг на кушетку. – Обычному человеку понадобился бы месяц или больше.

Болело абсолютно всё. На сердце лежало что-то тяжёлое, неподъёмное. Ольгерд уже и не помнил, когда в последний раз он чувствовал себя так отвратительно. И таким… живым?

– У твоей подруги всё хорошо? – спросила Шани.

– Я… надеюсь.

– Я ведь тогда толком не смогла ей помочь ни с ногой, ни с… Но хоть с тобой теперь всё будет в порядке.

Атаман молчал, лежал, глядя в потолок.

Ничего уже не будет в порядке.

– Витольд наконец смог успокоиться, – тихим голосом сказала Шани. И добавила будто себе в оправдание:– Я просто уезжаю днём. Надолго. Ездила проведать его. В гробнице теперь совсем не так, как было, когда мы с Геральтом туда пришли.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Ну… Ты же его брат.

Внутри Ольгерда всё сжалось после этих слов. Было слишком больно. Слишком ярко светило солнце, слишком добра была к нему Шани. Слишком близко была смерть или что-то хуже неё, слишком сильно атаман хотел, чтобы Канарейка жила.

Комментарий к XLV. Рана

* ну если по чесноку, то это Закон Мёрфи. Который, на мой взгляд, как нельзя лучше описывает любой из миров и мир «Ведьмака» в частности :)

========== XLVI. Встречи ==========

Всё люди одинаковы. Им кажется, что они бессмертны.

Безумец с Ундвика

Как бы Шани не пыталась заставить атамана лежать и медленно выздоравливать, тот очень скоро засобирался, принялся одеваться в свои окровавленные обноски, не реагируя на слова медички, глядя куда-то перед собой. В конце концов атаман оставил на одном из сундуков какие-то деньги, кажется, последние, не зная больше, чем он может поблагодарить Шани, и незаметно проскользнул за дверь. Медичка в тот момент отвлеклась на рабочих, пришедших забрать её вещи.

Ольгерд отъехал от Оксенфурта на пару миль, в нарочито противоположную сторону от дома «кабанов». На спине жеребца запеклась тёмно-красная, почти чёрная кровь, на одежде вокруг дыры на груди застыла грубой коркой. Атаман хотел освежить голову.

От голода ли или из-за раны, болело вообще всё, что только могло болеть, тошнота подкатывала к горлу, а желудок скручивался в узел. Птицы пели слишком громко, почти вопили, заставляя закрывать уши. Солнце слепило до слёз, сжигало кожу палящими лучами, а вода в Понтаре была так холодна, что сводило челюсть и мгновенно коченели пальцы.

Ольгерд почистил

коня, лениво обмахивавшегося хвостом. Прополоскал одежду, расстелил её, окунулся сам и с каким-то странным удовольствием растянулся на траве.

Он устал. Действительно устал.

Ольгерд успел отвыкнуть от этого всего.

Он будто снова ожил, восстав из сырой тёмной могилы, где пролежал несколько десятков лет. Всё это было заново, впервые, и он, вновь рождённый буквально этой ночью, никак не мог привыкнуть к тому, что мир так ярок, громок и навязчив. Что ему есть до него дело. Что какие-то букашки то и дело заползают на его руки, а трава щекочет ступни.

Хотя, конечно же, это было ненадолго.

В голове все мысли то ли вопили одновременно, разом, то ли и вовсе молчали.

Что он теперь должен был делать, на какие такие «дела» он попросил время у ведьмака?

Конь фыркал, лениво мотал гривой, отгоняя мух, а Ольгерд ничего не мог с собой поделать и всё продолжал лежать и бессильно пялиться в небо.

Сказать о том, что он жалел о произошедшем – всё равно, что вместо ответа неопределённо пожать плечами. Сказать о том, как он сейчас ненавидел себя за бессилие и беспомощность, за то, что он уже просто ничего не мог поделать – всё равно, что промолчать.

Атаман лежал на траве, по его скулам скатывались слёзы, вода стояла в глазах. Наверное, Ольгерд ещё никогда так не нуждался в том, чтобы кто-то был рядом. Да хоть глупо и пьяно хохочущие «кабаны», или, может быть, балагур и бабник Витольд, кроткая и нежная Ирис, или… Канарейка. Дурная, смелая, с громадными умными серыми глазами.

То, что атаман вспомнил имена этих троих, что-то всколыхнуло в нём, подняло из самых чёрных глубин. Ольгерд впился ногтями в землю и траву, вырывая её, оставляя борозды.

Шани помнила о Витольде. Эта медичка, которая провела с ним всего несколько часов на свадьбе. Она ходила к нему на могилу, в семейный склеп фон Эвереков. Не побоялась многочисленных родственников Ольгерда, глядящих с молчаливым упрёком отовсюду, перешёптывающихся между собой на языке, не доступном слуху живого.

Конечно, Ольгерд хотел бы оказаться на её месте. Хотел бы провести с Витольдом время, которого сам лишил себя, сделав выбор. Он как сейчас помнил издевательскую ухмылку О’Дима, соединённые кончики пальцев, тон дельца, заинтересованного в выгодной покупке торговца.

Тебе придётся сделать выбор, Ольгерд фон Эверек.

Слишком сложный, просто невозможный, неразрешимый. Господин Зеркало молчал в ответ на вопрос, какой будет смерть. Ольгерд страдал. Он понимал, что Гюнтер О’Дим может устроить такую мучительную кончину одному из единственно любимых атаманом людей, что ему и самому проще было бы занести меч, чем принять такое решение.

Проще.

Почему же он всё время до этого думал о том, как ему самому будет проще?

Ольгерд поднялся резко, почти остервенело, злясь на самого себя, уже не обращая внимания на боль во всём теле. Конь недовольно фыркнул, когда атаман запрыгнул на него и стукнул пятками. Теперь он знал, на что попросил время у ведьмака.