Империя проклятых
Шрифт:
– О, пожалуйста…
Ее шепот прозвучал для меня приказом. Я был ее господином и слугой одновременно. И она застонала, а я наконец погрузился в нее, медленно, жестко и так глубоко, как только мог. Она задрожала всем телом и снова наклонилась, локоны упали ей на лицо, когда она прижалась ко мне. Так мы и танцевали, двигаясь в такт, наконец-то отдавшись друг другу.
– О-о-о, Луны, это…
Моя рука опустилась ей на ягодицу, и в воздухе раздался резкий треск. Когда я просунул руку ей между ног, она застонала, запрокинув голову, ощущая серебро на своей коже. Ее вздохи растворились
– Сильнее, – умоляла она.
Я повиновался, рыча, теперь уже почти как зверь, снова и снова притягивая ее к себе. Звук соприкосновений нашей плоти был почти таким же громким, как и ее крики, и треск эхом отдавался от стен, когда я в такт шлепал ее по розовеющим крепким ягодицам. Феба дрожала с головы до ног, на спине у нее блестел пот, а ее запах сводил меня с ума. Она начала стонать громче, стиснув зубы и поджав пальцы ног, сгибаясь, точно молодое деревце в бушующую бурю.
– О-о-о, пожалуйста…
Отпустив ее запястья, я проложил поцелуями дорожку вверх по ее выгнутой спине, глубже, сильнее, приближаясь к пику наслаждения. И Феба вздохнула, убирая со своей шеи длинные, мокрые от пота локоны: приглашение, заставившее меня вздрогнуть, зверь во мне напрягся, голодный, безумный, жаждущий.
– Давай, сделай это, – выдохнула она. – Сделай меня своей.
Ее ресницы трепетали, одна рука запуталась в моих волосах, другая опиралась на стол, пока мы прижимались друг к другу. Она застонала, когда мои поцелуи достигли ее горла, а пульс был таким громким, что я мог слышать только его, и хотя это был путь к проклятию – мы оба это знали, – мы вспыхнули еще ярче.
– Нельзя, – прошептал я. – Если я…
– Возьми меня, – умоляла она. – Попробуй меня на вкус.
Я вплел пальцы в ее локоны, еще сильнее запрокидывая ей голову, и из моей груди вырвался рык. Мои клыки коснулись ее кожи, словно перышком царапнули, от чего она вздрогнула и ахнула, наши тела переплетались и горели, жажда во мне ревела, вскипая красным.
«Только глоточек…» – твердила жажда.
– Пожалуйста, Габриэль, – шептала Феба.
«Только капельку…» – настаивала жажда.
– Пожалуйста… – молила Феба.
Я застонал, взорвавшись в темноте оргазмом. Ее мольба звучала как молитва, и моя сдержанность улетучилась, зверь разорвал ее в клочья. Оставалась последняя пелена – обещание, данное земле, – уже опаленная нашим поцелуем в башне, а теперь поглощаемая пламенем, пылающим между нами. Жажда вечна, холоднокровка. Голод вечен. Хотя я оплакивал все, что потерял, в конце концов, я всего лишь человек. И тогда я отпрянул от нее, как змея, как чудовище, и, да простит меня Бог, укусил. Безрассудно. Жестко. Забыв обо всем. Мои клыки вонзились в ее кожу, а член – в промежность, и весь мой мир превратился в кровь и огонь.
Поток, расплавленный и густой, насыщенный ее страстью, ее желанием, пропитал меня насквозь и наполнил до краев. Я не мог даже вскрикнуть, когда кончил, настолько потерялся в бешеном ритме ее пульса, в буре ее сердца. Феба кричала за нас обоих, одной рукой притягивая
Я пил и пил ее, и наши тела все еще двигались, с каждым глотком погружаясь в глубину. Она была океаном, а я – пустыней. Я был рекой, она – ливнем. Прошло больше года с тех пор, как я в последний раз так сильно отдавался жажде, и с тех пор она только усилилась. Теперь она заключала меня в свои красные объятия, и кровь наполняла меня так, как никогда не смогли бы ни дым, ни спиртное, ни плоть. Феба закатила глаза, шепча бессвязные мольбы, а я глотал и глотал все, что она мне давала, и даже больше. И никак не мог погасить этот огонь. Заполнить эту дыру. Эта потребность, такая ненавистная, такая коварная. Ее невозможно удовлетворить, даже когда ты ее удовлетворяешь. Ты просто жаждешь, чтобы это никогда не заканчивалось.
– Г-габи, – прошептала Феба.
«Еще чуть-чуть, Габриэль…»
– Г-габриэль, хва…
«Еще глоточек, еще одна капелька, не останавливайся, не останавливайся, не…»
– П-прекрати! – закричала она.
И тогда я, наконец, пришел в себя. Страх в ее голосе отрезвил меня, как пощечина, и человек во мне схватил жаждущего монстра и начал его душить. Я был в ужасе, рот у меня полнился скользким теплом, когда с рычанием, задыхаясь, я оторвал губы от шеи Фебы. Совершенно ошеломленный, я отшатнулся, по подбородку струйками текла кровь, а Феба упала на меха, хватая ртом воздух и держась за раненое горло. И именно в этот самый момент…
Габриэль откинулся на спинку кресла, допивая остатки вина.
– В этот самый гребаный момент, ты не поверишь…
Жан-Франсуа, моргая, оторвался от своего тома.
– В этот самый гребаный момент что, де Леон?
Габриэль отставил свой бокал и покачал головой.
– В этот самый гребаный момент в дверь ворвалась Бринн.
XV. Багрец и золото
Последний угодник нахмурился, сцепив татуированные пальцы на подбородке.
– Да, признаться, это выглядело ужасно. Та еще была картинка…
На мехах лежала голая Феба, истекая кровью и прижимая руку к горлу. Над ней склонился я с глянцево-красным подбородком, с клыков у меня капала ее кровь, и я знал, что мои глаза тоже, наверное, залиты ею. Для местного лесного народца я был сыном вампира, которому не доверял никто, а большинство ненавидело. И крики Фебы, хотя они и полнились страстью, легко могли принять за что-то иное. Между удовольствием и болью такая тонкая грань, холоднокровка.
Губы историка изогнулись в темной развратной улыбке.
– А у таких, как мы, вообще нет грани.
Последний угодник пожал плечами.
– В общем, я не очень удивился, когда Бринн попыталась меня прикончить.
Шею мне сжала массивная лапа. Феба что-то слабо шептала, когда великанша с горящими яростью глазами дернула меня вверх, как мешок с хлопком. Кожа у нее зашипела и задымилась, когда руку обожгло серебро у меня на горле. Разразившись гневным проклятием, она отвела назад свой огромный кулак и с размаху ударила меня в лицо.