Империя проклятых
Шрифт:
– СТОЯТЬ!
Это взревела Феба, и ее голос отчетливо зазвенел в ночи. Она стояла на павшей богине Луны, одетая только в плащ, прокушенное горло до сих пор кровоточило. Она все поняла, пока смотрела, как я уничтожаю ее сородичей, и это открытие окрылило ее, хотя я выпил у нее столько крови, что чуть не убил. И в руке она сжимала мой бандольер, держа его высоко и показывая возмущенной толпе.
– Мертвый встанет, свет падет! – воскликнула она, указывая на небо. – Лес сгниет – нам край придет! –
А потом она выдала ответ на загадку, как, черт возьми, Дивокам удалось сокрушить Оссвей всего лишь за два года, если до этого они более десяти лет вязли в трясине.
– Золотой флакон, – сказал Жан-Франсуа. – Который когда-то болтался на шее Матери-Волчицы.
Габриэль кивнул.
– Я знал, что внутри была кровь, правда, прокисшая, но я почувствовал ее еще в «Белом кролике». Тот же самый сводящий с ума аромат теперь остался у меня на руках, на языке, наполняя меня силой, превосходящей все, что я когда-либо чувствовал.
Жан-Франсуа провел языком по губам.
– Кровь закатных плясунов.
– Да. Она дополнила мою собственную силу. Сначала я не мог этого понять – если кровь лесных духов такая особенная, то почему ее не обнаружили в Сан-Мишоне тайные маги и химики, сама нежить? И тогда я понял, что так было не всегда. С наступлением мертводня их кровь изменилась, историк. Отец-Земля вознесся и осквернился, Матери-Луны скрылись за завесой, и зверь в них стал сильнее, чем должен быть, делая тех, кто пьет их кровь, еще могущественнее.
– Время Оскверненной Крови, – пробормотал историк.
Последний угодник кивнул, улыбаясь.
Все смотрели на Фебу, стоявшую на вершине разбитого камня с золотым флаконом в руке. И когда она встретилась со мной взглядом, я увидел в ее глазах огонь – праведную ярость, мрачный триумф. Кланы Лунного Трона были безнадежно расколоты, раздираемые соперничеством, но песня, которую она мне пела, теперь зазвучала у меня в голове, как истина в бушующем сердце этих людей:
Я веду войну с сестрой, пока
Мы не начнем войну с родней, пока
Мы не начнем войну с горцами, пока
Мы не начнем войну с целым миром.
– Братья и сестры королевства Лунного трона! – воскликнула Феба. – Перемирие, заключенное с предателями, вовсе не перемирие! Клятва, данная лжецу, ничего не стоит! И сейчас я говорю вам, клянусь Лунами над головой и Землей под ногами, нас всех предали!
– О чем, во имя Малата, ты говоришь, женщина? – потребовал ответа Кейлан.
Феба бросила флакон своему троюродному брату-исполину, откинув назад свои косы.
– Я говорю о нежити, кузен. Я говорю о Черносерде и Бессердке. О падшем Дун-Мэргенне, о нарушенных клятвах и найденной малой Богине.
Она обвела взглядом собравшихся, и в ее золотистых
– Я говорю о войне.
XVI. Огонь на языке дракона
– Как ты узнал?
В самой высокой башне Суль-Аддира историк Марго Честейн пристально смотрел на человека, сидящего напротив. Угодник-среброносец был уже совсем пьян, опустошив три бутылки вина, его губы окрасились в восхитительный темно-красный цвет. Габриэль оторвал взгляд от шара, над которым кружил мотылек, и убрал прядь волос с задумчивых серых, как тучи, глаз.
– Ты только что сам сказал, Честейн. Я высосал Фебу почти до смерти, с…
– Я говорю не про тайну крови плясунов, – оборвал его вампир. – А про то, как ты узнал, что все эти усилия были не напрасны? Все эти мили, все эти испытания. Ты ведь даже не чувствовал кровь, которую дал Лашанс. Мы живем в безжалостном мире, де Леон. Он питается как сильными, так и бессильными. Святой Грааль Сан-Мишона томился в темнице в самом сердце власти Дивоков, в холодной хватке Черносерда и в лапах Бессердки. Даже если бы ты добрался до нее, откуда тебе было знать, что она жива?
Последний угодник грустно улыбнулся, глядя на порхающего мотылька.
– Ты не знал Диор Лашанс так, как я.
Вампир только усмехнулся.
– Это не доказательство, шевалье. Судя по всему, ты знал, что к тому времени, как ты доберешься до побережья, эта девушка уже будет спать в неглубокой могиле. И все же ты был готов повести целый народ на войну ради тщетной надежды…
– Надежда для дураков, историк. – Габриэль встретился взглядом с вампиром. – Надежда убивает. Надежда ведет тебя прямо в огонь. А вера переносит через него. Я не надеялся, что Диор жива. Я верил в это.
– И был готов рисковать своей жизнью ради этой веры?
– А за что еще, черт возьми, стоит умирать? – Габриэль пожал плечами.
– Вы, смертные, меня восхищаете, – пробормотал вампир, качая головой. – Ваши жизни гаснут, как свечи во время бури, только что горела, а через миг… – Жан-Франсуа шумно выдохнул, словно хотел погасить пламя. – Если бы у меня была всего лишь горстка лет впереди, я бы над каждым годом трясся, как дракон над золотом. А вы… большинство из вас, глупцов, ведут себя так, словно у них впереди вечность.
Последний угодник посмотрел на семиконечную звезду у себя на ладони, на имя, выведенное на пальцах.
– Я лучше умру за то, что важно, чем буду жить впустую. И то, что человек прожил достаточно долго, чтобы обзавестись седой бородой и морщинами, не означает, что он на самом деле жил. Жить – значит рисковать. Бояться и терпеть неудачи. Человек должен станцевать на зубах дракона, чтобы сорвать огонь с его языка. Большинство таких сгорают заживо. Но лучше попытаться и погибнуть, чем ни разу не попробовать. Жаль не того, кто умирает слишком рано, а того, кто медлит слишком долго. Некоторые люди всю жизнь мирно лежат в своих постелях и однажды ночью незаметно для себя засыпают, чтобы больше никогда не проснуться… можно ли про них говорить, что они вообще бодрствовали?