Империя проклятых
Шрифт:
– Я никогда и не знал, что такое любовь. Пока не встретил его.
– ПРЕКРАТИ, черт бы тебя побрал!
Это было краткое помешательство: ярость, порожденная горечью и бешенством, но не по отношению к Аарону, а по отношению к тому, кто его сломал. Но Батист все равно взревел и поднял молот, нацелившись на него. И, уклоняясь от удара, Аарон наконец оказался на расстоянии выстрела.
– Ты всегда был дурак, когда дело касалось любви, Батист.
Его пальцы сомкнулись на руке здоровяка, и раздался хруст ломающейся кости.
– А теперь ты просто дурак.
Другой рукой Аарон обхватил Батиста за шею, и кузнец, задыхаясь, вцепился тому в запястье. Аарон оторвал Батиста от каменных
– Ради бога, Аарон, НЕТ!
Вместе со мной закричала Пьющая Пепел, когда я подбросил ее в воздух. Просвистев, она долетела до пары и, прорезав снег серебряной косой, ударила Аарона в грудь. Батист вырвался из его хватки, задыхаясь и хрипя. Аарон отлетел и рухнул в кровавую слякоть, описав ярко-красную дугу.
Но, спасая Батиста от рук Аарона, я оставил себя открытым для удара Никиты.
По сей день я не понимаю, что меня ударило. Знаю только, что оно налетело сзади, отбросив, как мякину, как тряпку. Я слышал раскаты гром вокруг и понимал, что это звук моего собственного тела, проламывающего дом за домом: бум, БУМ, БУМ, БУУУМ. Раскалывались камни, рушились крыши, вспыхнул белый свет, затем красная боль, и наступила чернота.
Из мрака меня вырвал крик Фебы. Рот у меня был полон снега и крови. Когда Никита прыгнул на булыжники рядом со мной, задрожала земля. Увидев, как я падаю, Феба растерялась, и Мать-Волчица нанесла ей такой удар, что она пролетела сквозь руины старой табачной лавки. Никита занес надо мной Эпитафию, и когда я смотрел на него снизу вверх, с залитыми кровью глазами и ртом, я услышал, как Астрид зовет меня на ужин, а Пейшенс смеется рядом, тепло и радостно. И я улыбнулся, потому что знал: я скоро увижу их.
Улыбка вампира стала шире.
– Приятных снов в аду, де Леон.
И в этот момент мне показалось, что у него за спиной из-за облаков выглянуло солнце. Не эта безжизненная звезда, скрывающаяся за пеленой мертводня, но солнце, которое светило мне в детстве, целуя лучами кожу, когда мы с Селин и Амели лежали на берегу реки, в такие далекие дни, что они уже потускнели в памяти и я забыл их тепло. Сияние было ослепительным, из огненно-красного превратилось в горящее серебро, и сквозь гром, гремевший совсем рядом, я услышал знакомый гимн, воспаривший над звоном у меня в ушах.
Песнь серебряного рога.
Никита выругался, в воздухе взорвались серебряная щелочь и черный игнис, его кожа и плащ тлели от взрывов, вспыхивавших у него на спине. Опаленный, он обернулся и зарычал, глядя на фигуру, которая врывалась в городские ворота. Мужчина с зелеными глазами, подведенными черной тушью, с серебряными розами на щеке и пылающим медведем на груди.
– ГАБРИЭЛЬ! – закричал он.
Я до сих пор помню тот день, когда нашел его: он был совсем малыш, но с клыками, обнаженными в злобном оскале, он дрался за свою жизнь на стенах Бах-Шиде.
Боже, подумать только, кем он был в самом начале.
И кем стал…
– Лаклан.
III. Нарастающий хаос
– Лаклан… – прошипел Никита.
Черносерд нависал надо
– Сколько лет, сколько зим, маленький братец! – крикнул он.
И взгляды этих двух сыновей Толева, смертного и бессмертного, встретились среди резни и хаоса. Среди тел, омывших Мэргенн красным, детей в ночных рубашках и матерей, вынашивающих младенцев, которые никогда не родятся. Остатки тысяч жизней, безумия и адских амбиций, превративших этот город в руины, а эту страну – в пепел.
Лаклан с горящими глазами поднял пистолет.
– Не брат ты мне.
В лицо Никите ударил выстрел, разорвав ему щеку и раздробив заднюю часть черепа. Вампир пошатнулся, упал на колени, поднес руку к зияющей ране и яростно взревел. В ответ Лаклан поднял рог и протрубил в него еще раз, и над полем боя снова зазвенел серебристый гимн. И сквозь эту клубящуюся пелену снега и пепла, ошеломленный, истекающий кровью, я все-таки еще видел – их, прорывающихся сквозь врата за спиной Лаклана. Может, их было всего пятьдесят, но стоили они целого легиона, на лицах у них светом небесной ярости сияли ангелы и святые.
– Господь – мой щит нерушимый! – воскликнул один из них.
– За Сан-Мишон! – раздался рев. – ЗА САН-МИШОН!
– Угодники-среброносцы, – прошептал я.
Среди них я увидел Робина, огромный меч младокровки был поднят в защиту своего павшего героя. Вслед за сладкоголосым птахом бежал большой Ксавьер Перес, швыряя серебряные бомбы в центр бойни, и его верный пес Сабля. Но кроме них, я увидел лица, знакомые мне по годам службы в Ордене: людей, рядом с которыми я сражался и проливал кровь на Багряной поляне, в Сэттунне, Тууве и Кадире. Максим Са-Шайпр и Томас Тайлер, Куртис Башня и даже старый мастер-кузнец Аргайл, выкрикивающий цитаты из Священного Писания. Он бросился в атаку с боевым молотом из серебряной стали, зажатым в железной руке. За ними следовали сестры из Серебряного сестринства, стреляя в нежить из колесцовых ружей серебряной дробью. Их явление перевернуло ход битвы, и Черносерд не был к этому готов.
Лаклан бросился к Никите, с ревом выхватывая свой огромный меч. Древний все еще стоял на коленях, кровь из раны от серебряной дроби капала ему на лицо. Глаза Лаки горели священным пылом, когда он бросился на монстра, растившего его, и когда он замахнулся, целясь в череп Никиты, в ход пошла вся мощь крови Толева.
Металл зазвенел о металл, когда кувалда Киары отразила удар Лаклана, а древком Мать-Волчица отбросила моего бывшего ученика назад, на булыжную мостовую. Она возвышалась, вся в крови и снегу, и когда Лаклан, шатаясь, поднялся на ноги, воздух вокруг нее вспыхнул от серебряных бомб и пуль. Она была изранена, изорвана когтями плясунов, но, стоя одна против пятидесяти, все равно готовилась защищать своего любимого упавшего лорда.
– Вот тебе урок, щенок, – прорычала она. – Верность.
– Научи верности его, пиявка, – улыбнулся Лаклан, вытирая кровь с подбородка.
Киара обернулась на звук шагов за спиной, и лицо у нее вытянулось. Вместо того чтобы, поднявшись из руин, сражаться бок о бок со своей дочерью, Никита поднял Эпитафию и взмыл в небо. Плащ вампира дымился едким серебром, и за ним тянулся тонкий шлейф дыма, когда он летел по воздуху – назад, к дуну, бросив свою бывшую возлюбленную на окровавленных улицах.