Испытание временем

Поповский Александр Данилович

На верхней губе Гольдшмита табачно-желтый налет — яркий мазок на суровом лице. Как будто улыбка там притаилась, сидит, а показаться не смеет.

— Я не понимаю вас, Гольдшмит, зачем вы это мне рассказали? Не вздумайте хвастать подобными делами, грабителей я немало перевидал на своем веку.

Терпенье терпеньем, нужна и дисциплина, нельзя же во всем потакать.

Я еще раз оглядываю его костюм и обувь. Неказистый наряд, не похвастаешь им, ничего нет на свете одинакового, даже бедность и та различна.

—

Я много лет надеялся, верил, что когда-нибудь выйду в люди и мусорный ящик достанется другому. Уж так повелось, коль одному хорошо, другому несладко. Вы лишили меня этой награды. Вы всех уравняли: и тех, кто страдал, и кто не страдал, спал на мягкой перине и в мусорном ящике. Вы украли мою привилегию. Увольте меня, отпустите отсюда, или я взбунтую батальон.

В комнату входит молодой кудрявый парень. Он садится в углу, достает книжку из кармана и начинает читать.

— Что поделаешь, Гольдшмит, — говорю я, — так истории угодно. Восставать против этого смешно. Так же бессмысленно, как восставать против солнца, лучи которого светят и выжигают поля.

Вовсе не то хотелось мне сказать, у меня другой, более удачный ответ, но кудрявый политработник сбил меня с толку. При нем надо быть осторожным, слово скажешь не так — придерется и не отстанет.

— К чему вам, Гольдшмит, чужие страдания? Вам было трудно, вы бедствовали, пожалейте других. Как можно желать привилегий, ведь это значит урвать у меня, у соседа, у друга. И чем так пугает вас равенство? Вы верите, что у каждого своя судьба, одни осуждены на нищету и мучения, другие — на радость и счастье? Откажитесь, мой друг, бог с ней, с привилегией.

Я кладу руку ему на плечо и заглядываю в его грустные глаза. Еще одно слово, пожатие руки — и Гольдшмит уступит.

— Кому, как не нам, стоять за революцию, вам надо молиться на нее.

Мне хочется обнять горемыку студента, по-братски утешить его, но кудрявый политработник все слышит и видит, чтение книжки сплошное притворство.

Гольдшмит встает, его губы кривятся. Он хочет заговорить и не может. Жестокая икота потрясает его, он сжимает кулаки, стискивает зубы, тело содрогается от внутренних спазм. Я спешу поднести ему воды, он резко отталкивает стакан, ничья помощь ему не нужна.

— Не тратьте времени, товарищ политком, я не буду служить революции, увольте меня из батальона.

Несносный человек, он сковывает своей короткой усмешкой.

— Что ж вы молчите, я жду!

— Дайте подумать, — говорю я, — потерпите. Есть у вас свободная минута?

— Через минуту я забуду о вас, — дерзко отвечает студент.

За такие слова сажают на гауптвахту, но с этим успеется.

— Вы забудете обо мне, — спокойно отвечаю я, — что ж, я вам напомню.

— Не трудитесь, ради бога, это не доставит мне удовольствия. Я лучше уйду.

— Погодите, Гольдшмит, я не

все еще сказал вам. Мне привелось видеть однажды, как крестьянин убивал своего друга — собаку. Пес был сильный, дородный, с ним что-то случилось, он слег и захирел. Хозяин гнал его в болото и швырял в него камнями. Животное свалилось, уткнуло голову в грязь и стонало. Каждый раз, когда камень причинял ей страдания, она открывала израненный рот и словно шептала упрек. В кого вы, Гольдшмит, камнями швыряете? Чем не угодили мы вам? Мы расправим натруженные спины. Это наше избавление, где ваши глаза? Я такой же бедняк, как и вы, дайте мне руку, будем друзьями.

Гольдшмит уходит. У дверей он опять повторяет:

— Отпустите меня из батальона, не толкайте человека на крайность.

Я устал, как после долгой и тяжкой борьбы. Словно собственные заблуждения, давние и забытые, встали вдруг предо мной, чтобы испытать мою твердость, нерушимую верность новому символу веры.

— Что вы скажете, Шпетнер? Вы слышали?

Кудрявый политработник откладывает книжку, ничего он не слышал, не видел, у него свое дело к политкомиссару.

— Вы о ком говорите? О Гольдшмите? — не скрывая улыбки, спрашивает он.

— Да, да, о нем. Вы как будто не знаете.

Он пожимает плечами, не сводит с меня удивленного взгляда. Книжка словно закрыла ему свет. Давно пора его призвать к порядку. С ним чувствуешь себя точно связанным, только и жди выверта: то уставится на тебя, лукаво усмехнется и разведет руки. Кто дал ему право всюду совать свой нос? Выслушает приказание и обязательно переспросит, как бы с тем, чтобы обратить внимание на мой промах, — не так я поступил, не так обошелся. Какое ему дело до политкомиссара, кому нужен его совет?

— Гольдшмита я давно отдал бы под суд, — спокойно замечает Шпетнер, — он отравляет студентов вредной агитацией.

Какая способность увиливать!

— Я не спрашиваю вас, что с ним делать, хотелось бы знать, кто в этом виноват?

Пора Шпетнеру понять, что в упорстве Гольдшмита доля вины политрука. Не его ли обязанность наставить студента, когда тот сбился с пути?

Кудрявый политработник молчит, дерзко взглянет на политкома и все-таки молчит.

— Отвечайте, товарищ политрук!

Я верну себе независимость и заодно проучу этого самоуверенного паренька.

— Кто виноват? — пожимает плечами Шпетнер. — Должно быть, мы с вами. Не уделили студенту внимания… Теперь уже поздно, его надо убрать.

Хватает же дерзости бросать комиссару обвинения.

— Вы забываетесь, Шпетнер! Вы валите с больной головы на здоровую. Я отправлю вас на гауптвахту.

Шпетнер неуязвим, угрозами и криком его не возьмешь.

— Говорят, вы хлопочете за бандита Круглика? Студенты возмущены. Это надо обсудить на партийном собрании.