Испытание временем
Шрифт:
Я решительно отклоняю чье-либо вмешательство в дела комиссара. Круглик рядовой студенческого батальона, и долг командира не дать в обиду солдата.
— Командира? — переспрашивает он.
— И комиссара, — не уступаю я ему.
Таков его стиль. Он переспросит, чтобы вызвать у меня сомнения.
— Почему дело Круглика вас занимает? — любопытствую я.
— Поговорим как мужчина с мужчиной. — Он опускается на стул, движения его свободны, точно этим заявлением он развязался с дисциплиной. Только голос его по-прежнему тверд и спокоен. — За короткое время, товарищ политком, вы натворили много ошибок. От студентов ничего не скроешь. Мозес
Его настойчивость подавляет меня, кто мог от него ждать такого наскока…
— Мы воспитываем народ, — продолжает он, — кого убеждением, кого обещанием, приходится быть и крутым, иначе нельзя. Во всем этом надо хорошенько разобраться, а вы забились в уголок и никого, кроме себя, не видите.
Он тяжелой рукой ерошит свои кудри, колечки никнут и встают, как волнуемая нива.
— Завтра мой полк уходит на фронт, я пробыл в нем год. Там мои товарищи по гражданской войне. Мне было трудно с ними расстаться, со мной не посчитались и направили к вам. Откомандируйте меня, прошу вас, будьте другом, товарищ политком. Встретимся с вами — отслужу…
Руки Шпетнера уходят за пояс, голова его вздернута, взволнованный взгляд просит, настаивает.
Я не спешу отвечать. Он прочитал мне нотацию и за это поплатится, посидит на гауптвахте! Никакого снисхождения, зло надо с корнем рвать, поблажки портят людей. И парню будет полезно, и мне благодать. Говори что хочешь, делай что угодно, ни тебе контролера, ни наставника. Лучше бы, конечно, от него вовсе отделаться, привыкнешь к свободе — потом будет трудней.
Не впервые уже просится он на фронт. Что ему там надо? Заговорит о боях — точно порохом его начинили, вот-вот взорвется. И чего только не распишет, и на что только не отважится, чтобы на фронт ускакать.
Взбалмошный парень! Надо, конечно, защищать революцию, но не лезть, как медведь, на рожон. Вздорный человек, шальная голова! Мозес уверяет, что студенты отказываются слушать его доклады и наставления. Он всем надоел, и этот чудак осмеливается заявлять своему комиссару: «Вы забились в уголок и никого, кроме себя, не видите». Да знает ли он, что из своего батальона я вижу весь содрогающийся в муках мир, зрю грядущее бесклассовое общество? Счастливого пути, сумасброд, пусть едет за славой, его тут раскусили, никто по нем плакать не будет.
— Хорошо, я отпущу вас, но вы мне скажите дружески: что вас влечет так на фронт?
Шпетнер краснеет, словно коснулись его интимного чувства. Он ерошит свои кудри, щелкает пальцами, признание дается ему нелегко.
— Об этом сразу не скажешь… Вы будете смеяться… Мне кажется порой, что революция словно застряла. Случается, что грузовик вдруг встанет на подъеме. Люди бьются, надрываются, а он стоит, не трогается с места. Придет свежий человек, подставит плечо в нужном месте — и машина выйдет на дорогу. Не хватало, как говорится, еще одной силы.
Весь разговор был вскоре забыт, а вот притча о грузовике и плече, подставленном в нужном месте, запомнилась по сей день. Сказ ли о недостающей силе растрогал меня, или Шпетнер вдруг предстал в новом свете, я, прощаясь с ним, в душе пожелал ему удачи.
7
Рабочий день окончен. Я покидаю штаб батальона и направляюсь домой. Кто-то из студентов по привычке козыряет,
Внешняя улица, деревянные ворота настежь раскрыты. Длинный полутемный туннель, каре кирпичных столбов и галереи, окаймленные перилами. В глубине двора на развороченной яме — решетка, осыпанная кухонными отбросами. Над мусорным ящиком тучи мух и зловоние.
В доме оживленно. За дверью слышны голоса и звон бокалов. Хозяйка, Шейндл-красотка, встречает меня тостом, она пьет за здоровье большевика-квартиранта:
— Честь и место. Садитесь вот здесь.
Прекрасная компания, я в кругу пролетариев: Мэня — работница консервной фабрики, Симха-калека — старый слесарь, Юзик востроносый — грузчик порта. Они навеселе, — тем более приятно, революция дана людям на радость. Довольно жалоб и слез, все должны быть счастливы.
Меня сажают рядом с моей женой Мэней. Белла умерла — чахотка сгубила ее. Шейндл-красотка подмигивает гостям, те смеются, хохочут.
Мне нечего скрывать. Да, я студент международного института, политком батальона, избрал себе женой пролетарку. Сыну мелкого буржуа, портного, мне нужна опора, верный спутник с пролетарским чутьем. Пусть Мэня немолода, всеми отвергнутая старая дева, — неважно. Она — дочь рабочего класса, подлинная хозяйка страны.
Я пью за товарищей по классу: за слесаря Симху, грузчика Юзика и Мэню, за их счастливое будущее и за победу революции во всех частях света. Жизнь моя посвящена пролетариату, и я клянусь остаться верным ему.
— Дорогой квартирант, уважаемый политком…
Шейндл-красотка — мастерица изготовлять чудесные мази для лица — поднимает бокал, ее накрашенные щеки почти естественного цвета, напудренный нос кажется отмороженным.
— Сегодня у нас праздник. Оставьте, мой друг, свои дела, пейте и веселитесь с нами. Наш дорогой Юзик попросил моей руки. Три года, как вам известно, он ухаживал за мной, но на небе, как говорится, не очень торопились. Мешало маленькое «но». Вы все знаете, что я имею в виду. Говорили, жених метит не в невесту, а в «вечную красоту». Ему бы только добраться до секрета, как готовить эту мазь, и муж в добрый час станет конкурентом. Юзик понял мои опасения и внес триста рублей залога, малейшая фальшь с его стороны — и эти деньги мои. Теперь, как говорится, можно и под венец.
— В добрый час, — поднимает тост Симха-калека, — дай бог пить на вашей свадьбе из сорокаведерной бочки. Вы получаете, Юзик, девушку-сокровище. Не подержанную — настоящую. Она любому из нас покажет среди улицы зад, обругает так, что биндюжник покраснеет, — бесстыдство следов не оставляет, — зато товар первый сорт, нераспечатанный.
Шейндл розовеет от удовольствия.
— Спасибо, Симха, за комплимент. Юзик меня еще не хвалил.
Грузчик улыбается и кивает головой. Он вообще никого не хвалит и не бранит, он предпочитает молчать. Мне нравится этот крепыш с неизменной улыбкой на добром лице, но почему Юзик так упорно молчит? Симха утверждает, что он двух слов не свяжет, улыбка ничего не выражает, «так себе, просто приклеена». Симха шутник и сочинитель. Кто ему поверит, что Юзик три года грамоте учился и все еще вместо подписи крестики ставит? Юзик хитрит, он когда-нибудь выкинет такое, что всех удивит. Кто молчит, тот двух научит.